История экономической мысли Лекция 2
Экономическая теория. Версия 2.0. Конспект лекций
04.02.2015 Автор конспекта Дмитрий Алексеев
Первоисточники цикла из 44 лекций О.В.Григорьева по экономической теории "Экономическая теория. Версия 2.0." размещены здесь, лекции из этого же цикла по управлению и элитологии "Управление и элитология. Лекции" размещены здесь.
1. История экономической мысли
Часть 1
Первая лекция будет посвящена истории экономической мысли: как она выглядит, как формировалась ортодоксия и что она из себя представляла, и какое место во всем этом занимает неокономика. Поскольку все читается в первый раз, по ходу дела происходит корректировка.
Есть стандартное представление об истории экономической мысли. Вначале идут меркантилисты, далее рассматривается классическая политэкономия, далее идет неоклассика, или то, что в неокономике называется «ортодоксия». И, казалось бы, можно продлить этот ряд, сказав, что дальше идет неокономика. Но мы этого делать не будем, и вот почему: если рассматривать этот ряд, эту линию с научной точки зрения, то она есть линия деградации, и вписывать сюда неокономику означает, что тем самым эта линия деградации экономического знания продолжается. Эта точка зрения Григорьева, конечно, противоречит общепринятой, ибо вообще в экономической науке эта линия считается линией прогресса, и все учебники истории экономической мысли исходят из этого, утверждая, что в ее рамках происходит переход от не-науки ко все более продвинутой науке. Сейчас будет предпринята попытка показать и доказать, что в действительности это линия деградации.
Для начала обратимся к принципиальным вопросам формирования научного знания, и что оно вообще такое; хотя, конечно, не будем затрагивать все философские вопросы этого аспекта, остановившись на некоторых. Прежде всего, здесь приходится сталкиваться с проблемой индукции, которую впервые сформулировал известный экономист, философ и логик Д.Юм. Такое сочетание интересов свойственно многим экономистам – например, Джеймсон, Милль, Маркс, в XX веке – фон Мизес. В чем заключается проблема индукции? Несмотря на то, что эта проблема до сих пор обсуждается с XVIII века, в обыденной речи можно часто слышать, что «теория подтверждается фактами»; или, чем больше фактов подтверждает теорию, тем более теория подтверждена или джастифицирована. Юм впервые поднял вопрос о том, что никакой конечный набор фактов не может ничего говорить о правильности теории: можно сколько угодно набирать не повторяющихся фактов, и найти [хотя бы один факт], который противоречит всему остальному. Сам Юм, долго рассуждая на эту тему, впал в иррационализм. Ученые эту проблему знали давно, но не знали, что с ней делать; она ставит под сомнение возможность научного знания.
Следующим, кто обратил внимание на эти вещи, был Карл Поппер. Он часто обращался к метафоре черного лебедя. Автор книги «Черный лебедь» Нассим Талеб, конечно, не был непосредственным учеником Поппера, который на тот момент уже умер, но очень много общался с его учениками. Всегда считалось, что все лебеди белые – до тех пор, пока не открыли Австралию, где обнаружили черных лебедей. Книга Талеба посвящена кризису к. XX – н. XXI веков как черному лебедю для экономической теории. Поппер, в свою очередь, согласился с тем, что ни одну теорию нельзя доказать фактами, однако это не должно мешать строить теории и ориентироваться на них в научной и практической жизни. Просто нужно знать, что любая теория может быть опровергнута, или фальсифицирована; а потому ведущим сегодняшним направлением теории научного знания является фальсификационизм. Более того, Поппер говорил, что все теории суть гипотезы, и они всегда остаются в таком статусе. Он также выдвинул требование к теориям-гипотезам: они д.б. формулируемы в своей структуре с расчетом на потенциальные факты, способные их опровергнуть. То есть, строя теорию, забегать вперед, или делать предсказания. Можно, конечно, представить теорию герметичную, замкнутую в самой себе и ничего не предсказывающую и, тем самым, неопровержимую. В этом смысле с точки зрения Поппера математика не является наукой, но как раз той самой системой, к которой не имеют отношения факты реальной жизни. Многие про это не знают и не догадываются, и до сих пор приходится часто слышать, что «в любой науке столько науки, сколько в ней математики». Долгое время считалось, что математика – царица всех наук, и все другие науки д.б. похожи на математику и строиться по ее канону. Так вот, согласно Попперу и распространенной, но мало известной практическим ученым, концепции научного знания, математика не является наукой вообще.
Реплика: это инструмент для описания других наук.
Ответ: какой статус имеет математика – понятно, это не инструмент и не наука, но язык; это научное описание, имеющее отношение к реальному миру.
Вопрос: тогда, возможно, теология и философия – тоже не наука.
Ответ: почему, научный коммунизм – вполне себе наука по структуре знания, хотя, возможно, он и сфальсифицирован по Попперу. Про теологию ничего не скажу, не занимался.
Идеи Поппера были развиты, хотя сам он блуждал между разными видами фальсификационизма, не будучи способен остановиться [в этом процессе]. Потому что, с одной стороны, его позиция была очень жесткой, и если бы наука действительно ориентировалась на попперовский критерий, то в большинстве теории (в особенности, социальная сфера), не могли бы предъявить никаких обобщений, поскольку они все были бы так или иначе сфальсифицированы. Позицию Поппера развил Лакатош, написавший книгу «Методология исследовательских программ». Он более подробно расписал структуру научного знания и установил, что там м.б. сфальсифицировано и что не может. Главной задачей Лакатоша было понять, в чем состоят прогресс и регресс науки. Он говорил, что исследовательская программа шире теории, но не будем вдаваться в эти подробности. Его схему Григорьев положил в доказательство того, что в случае с историей экономической мысли мы имеем дело с историческим регрессом.
По Лакатошу, любая теория состоит из твердого ядра. Это исходная система понятий, а также – на математический манер (хотя математика и не наука) – набор исходных аксиом и очевидно доказуемых теорем. Твердое ядро атакуют факты, которые не могут подтвердить ядро, но могут его опровергнуть. Так, в теореме, содержащейся в ядре, есть некий прогноз для жизни – то есть прогноз факта; при этом наблюдение может не подтверждать этот факт. По мнению Лакатоша, если твердое ядро столкнулось с фактом, то отсюда не обязательно следует, что надо отказываться от теории – потому что есть общие принципы, а наука, научные теории, вырезает для себя некоторый кусочек реальности, тогда как реальный факт относится ко всей реальности. Отсюда получается, что когда факт не соответствует теории, непонятно, что здесь имеет место: неверность теории либо действие факторов реальности, не учтенных в теории. Поэтому, говорит Лакатош, существует так называемый защитный пояс вспомогательных гипотез (хотя название, по мнению Григорьева, не очень удачное), который позволяет соединить утверждение, сделанное в рамках теоретического ядра, с фактами реальной жизни. То есть это гипотезы о том, как осуществляется взаимодействие теории с другими, не учтенными в ней фактами. Однако, что касается неприятия Григорьевым названия «защитный пояс» применительно к этому поясу речь идет не только о защите, но и о наступлении. Когда теорию атакует какой-то факт, то формируется дополнительная гипотеза для отбивания этой атаки. Однако, по мнению Лакатоша, дополнительная гипотеза продуктивна, если эта гипотеза позволяет работать с другими фактами, которые нам еще неизвестны. То есть мы, наблюдая дополнительные гипотезы, должны не только их объяснить (ибо всегда для каждого факта можно придумать какую-то объяснительную конструкцию, которая не объясняет и не может объяснить никаких других фактов), но и привлечь предпосылки adhoc. Иначе говоря, от гипотез кольца требуется прогрессивный вид проблемы. Иначе говоря, сформированные гипотезы должны позволять предсказывать другие факты. А если объясняется лишь один попавшийся факт, и больше ничего из этого, то это регрессивный вид [работы с] проблемой, и если защитный пояс состоит только из таких регрессий, то надо начать разбираться с тем, что же защищается.
Здесь нужно сделать еще одну оговорку, касающуюся особенностей социальных [гуманитарных] наук. Всюду приходится слышать, что эти науки тем плохи (сравнительно с естественными), что в них нельзя поставить эксперимент. Это утверждение – общее место, но ситуация в действительности другая. Не то важно, что в них нельзя поставить эксперимент: для решения проблем Северной Америки, поскольку она одна, не существует множества одинаковых «америк», на которых можно тестировать работоспособность различных политических систем. Проблема не в этом, а в том, что в естественных науках факты предоставляются только экспериментами, тогда как социальные науки устроены так, что каждый день приносит новые факты, причем в большом количестве. В этом смысле общие рассуждения Лакатоша [касательно пояса гипотез] относились к естественным наукам.
Теперь давайте применим эту схему к трем теоретическим конструкциям [последовательно: меркантилизм-политэкономия-неоклассика, см. выше]. В отличие от конструкции Лакатоша, меркантилисты начинали с того, что вместо ядра есть исследователь, которого со всех сторон атакуют разнообразные факты (повседневной жизни, прочтенное в книгах про других, услышанное и т.д.). Первое движение в данной ситуации заключается в том, что в этих фактах нужно разобраться: отклассифицировать, понять похожесть и непохожесть, важность и не важность. В данном случае имеется донаучный этап развития [экономики], поскольку есть исследователь, атака со стороны фактов, некоторая их классификация и выстраивание частных теоретических конструкций (первые меркантилисты датируются XIV – XVвв.). В результате там была сформирована некая система, не имевшая твердого ядра, но располагавшая набором частичных наблюдений, классификаций и обобщений – материалом, с которым нужно было работать при переходе к следующему этапу развития науки. Также насчет меркантилизма стоит заметить, во-первых, насчет его объекта. Представители этого направления задавались вопросом о том, кому вообще могут быть интересны их изыскания в области экономики. Их первый ответ – государям, а потому и предметом их исследования они называли богатство государя. И большинство меркантилистских трактатов было посвящено конкретным предложениям конкретным правителям конкретных территорий. Сегодня говорят, что меркантилизм преодолен, однако вполне очевидны вещи вроде программ развития регионов или муниципалитетов – вполне в духе меркантилистов. Эти программы и по форме, и по структуре похожи на меркантилистские трактаты. Так что меркантилизм никуда не делся – он жив и даже развивается и поддерживается как общественная практика. В этой связи, конечно, поскольку была некая цель, был понятен заказчик. А потому была высока доля субъективизма (разумеется, при этом, поскольку многочисленные конструкции не были связаны в единую теорию, они могли противоречить друг другу). В экономической науке как гуманитарной это составило особую проблему, приведшую к важному различению в социальных науках между позитивной наукой («как есть») и нормативной наукой («как должно быть»). Меркантилизм – нормативная наука, и это обстоятельство позволяло меркантилистам оперировать с тем набором разнородных научных инструментов, который у них был по конкретному вопросу. При этом научный метод у них был: меркантилисты не писали фантазийных вещей – у них были конкретные факты. Между тем, меркантилистами их назвал А.Смит, а сами они себя вообще никак не называли; кроме того, Смит им приписал многое из того, что сами они не говорили. Однако это вполне ожидаемая вещь при создании новой концепции, когда нужно дистанцироваться от прежней традиции. Сейчас имеет место похожее – нередко можно слышать про либерастов, от которых пытаются дистанцироваться. Кто такие либерасты и что они думают – неважно, но им можно приписать то, что они думают. Вот Смит примерно таким образом дистанцировался от меркантилистов.
Вопрос: считали ли себя меркантилисты учеными?
Ответ: это хороший вопрос. Вот Юм наверняка считал, поскольку жил в науке. А Ньютон, посвятивший 20 лет написанию комментария к Апокалипсису, поскольку считал это важным, был ученым? Можно уйти в дебри, рассуждая о том, кто когда считал себя ученым. Ньютону его занятие этими комментариями не мешало считать себя ученым. И, в некотором смысле, Ньютон – предшественник Носовского и Фоменко, поскольку он также занимался пересмотром истории.
Часть 2
Далее – классическая политэкономия А.Смита. Он решил, что материала уже набрано достаточно для того, чтобы действовать по принципу построения теории. И первое, что он сделал – формально отверг нормативность меркантилистов, представив науку как, в первую очередь, разговор о том, что есть на самом деле. Хотя у него есть его отдельная книга, посвященная нормативному взгляду на экономические процессы, он разделил эти вещи. Также Смит изменил предмет науки: в то время как меркантилисты утверждали, что богатство измеряется в деньгах, он спорил с ними, утверждая, что богатство заключается в массе товара. Между тем, это методологически достаточно странное утверждение, поскольку у меркантилистов предмет был понятен, нормален и логичен – это казна государя, и чем больше денег в казне, тем богаче государь. Однако Смит написал книгу под названием «…богатства народов», с чем связал идею о том, что богатство народов не в деньгах, а меркантилистам приписал обратное суждение, хотя сами они говорили совсем про другое. Вполне себе известный метод научной полемики. Тем более ответить Смиту было некому: меркантилисты даже не знали о том, что они меркантилисты.
Итак, объектом исследования Смита стала национальная экономика. В рамках этого подхода у Смита возникают предпосылки:
трудовой теории стоимости;
равновесия;
деньги = товар.
Исходя из этих позиций, он рассмотрел наработки меркантилистов и отметил, что значительная часть этих наработок не имеет никакого научного значения. Между тем, к меркантилистам в трудные минуты экономисты обращаются до сих пор. Любимый пример Григорьева: Кейнс свою «Общую теорию занятости, процента и денег» посвятил тому, что-де зря в свое время Смит не обратил внимание на ту многочисленную правду, что говорили старые меркантилисты, и выкинул из экономической теории очень важное знание, созданное ими.
Далее нужно подробней пройтись по трем предпосылкам. Начнем с равновесия, с которым проще всего. У Смита была амбиция создать самую передовую науку по образцу самой передовой науки его эпохи, каковой был астрономия, в которой предполагалось равновесие и гармония небесных сфер, обеспечиваемая некой небесной силой. Смит сам был астрономом и писал трактаты по этой науке. Этот общий принцип был свойственен тогдашней науке, которая только отделилась от теологии, утверждавшей о создании гармоничного мира. В этом смысле наука пыталась полностью заменить теологию во всех ее аспектах, и также как теология она, в том числе, признавала гармонию, или равновесие, мира, однако утверждала, что эти равновесие и гармония объясняется научными фактами и законами, а потому равновесие – совершенно естественное состояние. Почему на это Григорьев обращает внимание? Потому, что очень многие считают, будто понятие равновесия в экономику внесли неоклассики, которые много пишут на эту тему. К сожалению, Шумпетер – хоть и замечательный экономист, но плохой историк науки, вообще сделал это основой водораздела между неоклассикой и прочей экономикой. И многие из тех, кто сегодня учится на экономистов в вузах, считают, что идея равновесия появилась в трудах неоклассиков. Если внимательно читать К.Маркса, то можно видеть, что он также очень часто употребляет понятие равновесия, давая общее описание экономической системы и ничем не отличаясь в этом смысле от неоклассиков. В классической политэкономии был в свое время сформулирован закон Сэя, который гласит, что в рыночной экономике любой товар найдет себе покупателя. Логика его такова, что, если произведена стоимость, то есть нечто, способное быть проданным, то тогда возможно на такую же сумму выступить покупателем, поскольку все [в рыночной экономике] продают стоимость. Маркс считал Сэя вульгарным политэкономистом и много ругал его закон, говоря, что глупо называть законом то, что и так ясно. То есть Маркс считал, что Сэй сделал тавтологичное утверждение, привязав свое имя к чему-то общеизвестному, но не считал «закон Сэя» не действующим. В целом, все они считали, что экономика – замкнутая система, находящаяся в равновесии.
В трудовой теории стоимости не будем говорить о стоимости, поскольку стоимость появляется из убеждения в том, что «деньги = товар». Основу этой теории составляет утверждение о том, что все производится только трудом. На это утверждение вылито множество помоев, но оно было очень хорошо обосновано уже у Смита. Согласно ему, факторами производительности являются земля, труд и капитал, при этом он рассматривал национальную экономику как данность, со всеми природными ресурсами. В этом смысле богатство народов зависит не от земли, а от того, какая степень разделения труда (РТ) применяется к этой земле. Одна и та же земля (один и тот же природный ресурс) может принести большее или меньшее богатство. В этом смысле главный фактор – труд, а земля – нулевой фактор.
Вопрос: а где появляются знания о том, как организовать РТ?
Ответ: я отвечу, где появятся знания, и в какой конфигурации. Сейчас речь идет об экономике Смита, а вопрос задан о неоклассике, которая, с одной стороны, отвергла Шумпетера, но с другой стороны, тихой сапой присвоила то, что он сказал про важность знаний. И это произошло более чем через 100 лет после Адама Смита.
Важный момент: Адам Смит, доказывая, что все зависит только от труда, а не, например, от полезности, приводит пример воды, которая очень полезна человеку, но ничего не стоит, потому что не стоит труда; между тем, алмаз бесполезен, но стоит очень дорого, поскольку на его получение требуются большие трудозатраты. На этот счет есть возражение – кстати, придуманное примерно за 50 лет до Смита, принадлежащее Джону Лоу (экспериментатору с бумажными деньгами), который рассматривал тот же случай и говорил, что в данном случае главным фактором выступает редкость: вода не редкая, ибо ее много, а потому она бесплатная, тогда как алмаз редок. На сей счет историки науки спорят, насколько Смит был в курсе позиции Лоу, ибо рассуждает так, будто ничего про нее не знает. Алмаз уже есть в земле, но добыча его требует большего труда, а потому для Смита решение Лоу не имеет смысла. Редкость для Смита выступает одним из факторов трудозатрат.
Капитал, по Смиту – это труд, который был затрачен в прошлом. Однако здесь появляется одна большая проблема (несмотря на претензии экономики на логичность), с которой связана двухсотлетняя история заблуждений, носящая название «догма Смита». Смит сказал, что стоимость любого товара состоит из живого труда (L), ренты (R) и материалов (K): L+R+K. Но в общественном масштабе никакой стоимости материалов не существует, поскольку K – это также какой-то продукт, который также разлагается на некие L1+R1+K1, которые также разлагаются на L2+R2+K2, и так далее. А потому совокупный продукт общества включает в себя только труд и ренту. В свою очередь, R – это механизм изъятия продукта труда в пользу аристократии (весьма ненавидимой Смитом), поэтому, в конечном счете, также представляет собой труд. Однако дальше Смит допустил ошибку, сказав, что все разложения вида «L+R+K» укладывается в рамки годового оборота общественного продукта. Это рассуждение вызвало волну исследований, и некоторые пытались описать процесс формирования стоимости снизу и найти базовые виды деятельности в виде плетения корзин и сбора ракушек, и попытаться описать годовое воспроизводство системы «L+R+K». Занятие весьма бессмысленное. Далее с этой ошибкой Смита произошла совсем смешная вещь. Маркс, критикуя Смита по этому поводу и отмечая, что данное разложение, конечно же, не укладывается в год, выбросил саму идею. В шанинских лекциях по неокономике было сказано, что так называемое противоречие между т. Iи т. III«Капитала» Маркса в действительности возникает не из-за того, что не верна трудовая теория стоимости, а из-за того, что Маркс, дабы избежать догмы Смита в любом виде, неправильно построил рассуждения, а потому никакого противоречия там нет. Однако [в экспертном сообществе] гуляет расхожесть, что-де коли разложение нельзя осуществить до конца, то нельзя его осуществить вообще. Отсюда капитал рассматривается современными неоклассиками как самостоятельный фактор. Хотя, вообще-то, когда задумываются над разложением, говорят, что Смит наверняка был прав. И выясняется, что и неправота Смита в его ошибке, и методологически некорректная критика этого заблуждения, привели к существенному искажению в понимании того, как устроена экономика, существующему до сих пор. Григорьев, опять же, говорит про то, что концепция труда как главного экономического фактора была очень хорошо обоснована.
Далее, положение «деньги = товар». А как еще могли строиться рассуждения в то время? Сегодня рассуждают также – это имманентное знание, присущее всем. Если за деньги можно купить товар, то в деньгах и товаре есть что-то общее, и значит, деньги – также товар. Это нормальная предпосылка, которая приходит в голову любому, кто хоть раз за деньги что-то покупал или продавал. Есть практика обмена товара на товар, а есть практика обмена товара на деньги и денег на товар. Отсюда делается вывод, что деньги – это товар. Это столь естественно, что даже не обсуждалось. Тот факт, что деньги могут выступать в качестве товара (например, в случае торговли валютой) – частный случай. А само утверждение о том, что «деньги = товар», общее, деньги – это товар всегда.
Реплика: это в системе ссудного капитала.
Ответ: это в любой системе, и на Востоке также деньги = товар, без ссудного капитала; а насчет ссудного капитала – это совсем отдельный разговор, он будет во второй лекции.
А если деньги = товар, то можно говорить о трудовой теории стоимости, а также появляется такая малозаметная вещь, как подкрепление закона Сэя в рамках предпосылки равновесия: ведь если деньги не равны товару, то вообще не очень понятно, может ли существовать равновесие; а если равны, то, скорее всего, равновесие есть. Если деньги – не товар, то возникают какие-то непонятные разрывы.
Вот основа классической политэкономии, и вот здесь появляется то, на что обратил внимание Кейнс, и на что обратили внимание мы в неокономике: у меркантилистов были наблюдения, ставившие под сомнение тождество денег и товаров, которые были отброшены. Сомнения были простые. У того же Дж. Лоу: если деньги = товар, то деньги в экономике не имеют никакого значения – это только [экономическая] вуаль, а важен лишь обмен товарами. Меркантилисты писали не только о том, как привлечь деньги в казну государя, но и о том, что, если в государстве не хватает денег, то оно может впасть в рецессию, а если деньги появляются, то все начинает работать. А значит, деньги есть важный фактор, влияющий на реальную ситуацию. Они это наблюдали и описывали. Дж. Лоу, пока не лопнул пузырь его эксперимента, а экономика Франции не была монетизирована и перемонетизирована, вызвал врЕменное процветание этой страны, а Петр Iприсылал нему гонцов в Вену с приглашением повторить финансовый эксперимент в России – ибо неважно, что он провалился, ведь экономика-то здорово развивалась. Эти наблюдения меркантилистов остались за скобками, и они противоречили формуле «деньги = товар».
Итак, система предпосылок «1.-3.» классической политэкономии стала развиваться. Получилось не очень хорошо, и понятно, почему. Оказалось, что все три предпосылки противоречат одна другой: это проявляется, когда на их основе начинают что-то развивать. И вместо решений и продвижения теории возникают смысловые ямы. Таких ям, на которые обратили внимание неоклассики, три.
1. В чем измеряется труд в рамках трудовой теории стоимости? Один час труда одного человека равен одному часу труда другого, и от чего это зависит? В смысле деления на сложный и простой труд. Непонятно, как их соизмерять. То есть в самих предпосылках этой теории стоимости уже была брешь. Кроме того, была брешь в вопросе о критериях определения зарплаты, или оценки труда. На этот счет существовало множество гипотез в рамках классической политэкономии (теория трудового фонда и т.п.).
2. Если все создается трудом, предпосылка капитала не играет никакой роли, а рента есть изъятие части трудовой стоимости, то откуда берутся реально существовавшие прибыль и процент? Один экономист в шутку сказал, что у Д.Рикардо 93%-я трудовая теория стоимости (ибо Рикардо признавал существование 5-7% нетрудовой составляющей «погрешности» в стоимости товара, которую можно игнорировать).
Часть 3
3. Рента также не была объяснена в рамках классической политэкономии. История с рентой весьма любопытна. Для неоклассиков проблема ренты важна в первую очередь, поскольку она представляла собой самую важную и очевидную брешь в классической теории. Если в графике по абсциссам стоит количество продукта, по ординатам – издержки, а график идет по асимптоте, то, если имеется что-то связанное с землей или сельским хозяйством, то понятно, что земля имеет разное плодородие, и вначале вовлекаются в оборот хорошие земли с наименьшими издержками на единицу продукта, затем – менее хорошие, и т.д. Предположим, что в рамках общества требуется Q1 количества зерна. Про все остальные общества классики говорили, что там требуются общественно необходимые затраты труда, и это средние затраты труда по отрасли. В действительности, проблем в политэкономии в связи со всем перечисленным было великое множество. Например, так же не было объяснено, что есть общественно необходимые затраты труда: в целом, было понятно что это, но насколько это точно рассчитывается, было непонятно; то есть считалось, что это средние затраты на продукцию. Равновесие возникает, когда все продукты продаются по общественно необходимым затратам труда. Однако неоклассики сказали, что при меньшей стоимости производители работают себе в убыток, поскольку у них издержки выше общественно необходимых затрат, тогда как эти затраты [в рамках классической политэкономии] определяют стоимость. Поэтому реальная цена, по которой должен продаваться продукт, связанный с землей, связана с более высокими издержками, что логично. Но тогда, по мнению неоклассиков, если суммировать все цены в масштабах всего общества, получается, что при том, что труд производителен, добавки, связанные с издержками, также будут входить в сумму стоимостей годового продукта, но они никак не объясняются трудом. А если считается, что деньги = товар, то следует признать, что сумма стоимостей в общественном масштабе больше затрат труда, а значит, что либо деньги – не товар, либо земля есть производительный фактор (коли она производит более высокую стоимость). Классики строили свои модели равновесия, исходя из предположения о существовании некоторого склада, на который все свозят результаты труда (то есть все товары на складе представляют всю трудовую стоимость). При этом все товары оценены по средним издержкам (трудовым стоимостям), а на складе происходит перераспределение: кто-то по труду получает меньше, а часть, определяющаяся наличием природных ресурсов, представляет собой ренту и изымается. Однако неоклассики говорят, что механизм реального изъятия ренты происходит не через склад, но через цены. А если реальный механизм работает через цены, то совокупность стоимостей больше затрат труда, и приходится признать, что либо товары не равны деньгам, либо земля является производственным фактором. В этом состоит критика классической теории ренты. Сами классики юлили по этому вопросу, в том числе Маркс, и вообще понятие общественных затрат труда не употребляли. Тот же Маркс рассчитывает относительную величину ренты, а когда речь идет об абсолютной величине ренты, то рассматривает совсем другой пример. Объясняя, что такое рента, он предлагает представить ситуацию, когда есть несколько промышленников, обладающих паровыми машинами, и один из них находится рядом с водопадом, что исключает затраты на паровую машину, так что у него одного издержки меньше и он один получает ренту. И лишь в этом примере Маркс использует понятие общественно необходимых затрат. Однако когда он переходит к рассмотренному выше примеру [с графиком затрат в случае сельхозпроизводства], то он ничего не говорит про общественно необходимые затраты и о том, что это такое. Общественно необходимые затраты, по мнению классиков – те, при которых производится основная масса товаров. Но при этом м.б. частичные отклонения. Среднестатистический читатель просто не прорвется сквозь множество букв 2-й части третьего тома «Капитала», и если он не знает, что искать, то и не найдет. В связи с этим – критика политэкономического понятия ренты со стороны неоклассики.
В завершение – несколько слов о роли Маркса в классической политэкономии, поскольку по этому поводу сложилось совершенно превратное представление. Получилось, что для теории ренты – одна объяснительная конструкция, а по факту – преобразование твердого ядра [экономической теории], которая, тем самым, разбилась на три самостоятельные теории: ренты, зарплаты и прибыли. При этом теория прибыли реально научна. В этом смысле эти теории не составляли ядра, поскольку были слабо связаны друг с другом. Такая ситуация работала против концепции равновесия, поскольку, по мере самостоятельного развития, каждая из этих теорий все меньше стыковалась в единую картину экономической жизни, и было непонятно, как здесь можно получить какое-то равновесие и как-либо разобраться во всем этом. Сам Маркс назвал этот этап, наступивший после Рикардо, разложением классической политэкономии (к научной политэкономии он относил Смита и Рикардо, добавляя к ним по политическим мотивам Сисмонди). Но Маркс был классический политэконом, и он поставил перед собой задачу восстановить целостность расползающейся экономической науки, исходя из базовых политэкономических предпосылок (трудовой теории стоимости, равновесия и принципа «деньги = товар»), не пересматривая их. Он, действительно, решил проблему прибыли, показав, как она решается – через понятие прибавочной стоимости. И Смит, и Рикардо не осознавали, что у них могут возникнуть противоречия, но их осознавал Маркс. Да, он не дописал «Капитал», а в самом «Капитале» есть много противоречий и не выявленных вещей, однако это была гигантская работа, и «Капитал» стал максимумом того логического, что можно было сделать с этими предпосылками. То есть «Капитал» есть не просто какая-то новая теория, но вершина классической политэкономии.
В 1860-годы появилась и господствовала т.н. историческая школа, существующая до сих пор. У нее было несколько направлений, которые, в основном, развивались в Германии и, частично, в Англии. Также было несколько авторов, давших «волшебный пинок» всему этому движению, первый среди них – Фридрих Лист, который не относился вообще ни к какому движению. Что не устраивало историческую школу? Адам Смит решил сделать научную теорию, но уже в его время существовали авторы, задававшиеся вопросом о возможности формализации экономической науки, и о том, не будет ли выкинут ребенок вместе с водой в этом процессе – подобно тому, что случилось с наблюдениями меркантилистов в период возникновения политэкономии. А потому была и война с формализмом его противников, возвращавшихся к меркантилизму как научной программе. Они предлагали понаблюдать за реальностью, поописывать, поклассифицировать и поработать над первичным материалом, от чего далее переходить к обобщениям и выстраиваниям теории. Однако когда ядро классической политэкономии распалось, возникло господство исторической школы. Деятельность Маркса пришлась на самый конец этой школы – т. I «Капитала» вышел в 1867 году. Примечательно, что эта вершина политэкономии появилась тогда, когда всех в экономике интересовало совсем другое. И все представители неоклассики утверждали, что не читали «Капитал» – они просто не знали о существовании этой книги, которая на Западе стала популярной лишь спустя примерно 15 лет, начиная с 1880-х гг., когда она вошла в научный оборот, и неоклассики включились в полемику с Марксом, но с совсем других позиций: они не обратили внимания на то, что он сделал в классической политэкономии, и полемика приобрела скорее идеологический, нежели научный, характер. И это – еще один из тех моментов, что делает историю экономической мысли запутанней, но интересней.
2. История экономической мысли
Часть 1
Три проблемы, которые Григорьеву удалось решить в рамках классической политэкономии по вопросам:
ренты;
стоимости рабочей силы;
прибыли.
Вопрос с прибылью был разрешен у Маркса, но создатели ортодоксии просто об этом не знали, а когда узнали, то сильно обиделись, что вызвало целую полемику насчет того, почему Маркс был неправ, ибо по вопросу прибыли ими было найдено другое решение. Однако, во-первых, не были решены вопросы ренты и стоимости рабсилы; во-вторых, последние, конечно, как-то объяснялись в рамках классической политэкономии. И про ренту, и про зарплату, и про прибыль были свои концепции, но все они не сводились в единую картину. В 1871 году, одновременно в Англии (Джевонс) и в Австрии (Менгер), а в 1874 году – в Швейцарии (Вальрас) опубликовали книги, в которых единообразно, но независимо друг от друга, подошли к решению этих проблем так, как они считали возможным это сделать. Когда они узнали друг о друге, Вальрас назвал этот феномен маржиналистской революцией. Собственно, с этих книг и начинается история современной экономической ортодоксии.
Конечно, с самого начала были некоторые проблемы и отличия. Несколько своеобычным был подход Джевонса, образовавшего в Англии т.н. кембриджскую школу. У Менгера был несколько иной подход, и он положил начало австрийской экономической школе (единственной их всех маржиналистских школ, существующей до сих пор). К трудам этой школы Григорьев будет постоянно обращаться. Очень сильное отделение австрийской школы существует в России – очень много экономистов, работающих в рамках ее традиции. Вальрас положил начало т.н. лозаннской школе. К ней также относится экономист В.Парето. Он много чем знаменит и известен (в частности, ввел в научный оборот термин «элита», оптимум по Парето).
Маржиналисты сказали, что знают, как разрешить задачу связи трех источников дохода (1.-3.): для этого надо коренным образом изменить структуру экономического знания. Классическая политэкономия в качестве своего объекта в первую очередь рассматривала национальную экономику, беря за основу «Исследование…» А.Смита. Кроме того, классическая политэкономия претендовала на то, что она позитивная, а не нормативная, то есть описывает ситуацию «как есть». Маржиналисты задали вопрос: с какой позиции рассматривается нацэкономика? Ее можно рассматривать, только ставя перед ней какие-то цели и задачи. То есть это такой объект, который в любом случае даст нормативный результат исследования. При этом они заявили, что будут рассматривать позитивную экономику. И у Джевонса, и у Менгера была «политэкономия» в названии книг, но они быстро отказались от этого термина. И, начиная с какого-то момента, их наука стала называться «экономикс». И в качестве объекта исследования они взяли индивида и его действия. Индивида они рассматривали рационального, а значит, у него есть цель, которую они сформулировали как получение максимума полезности.
Что есть полезность? Если каждому из присутствующих в аудитории предложить на выбор 3 кг хлеба или 1 кг мяса, либо 5 кг хлеба и 100 гр мяса, то в этом случае каждый себе определяет, что полезно, что позволяет делать выбор между различными товарами. Эта полезность внеэкономическая, и каждый человек стремится к тому, чтобы максимизировать свою полезность.
В № 11 журнала «Вопросы экономики» за 2012 год есть статья, в которой задается вопрос о рациональности индивида: это нормативное требование или позитивное? Вопрос встал в связи с тем, что некоторое время назад появилась так называемая поведенческая экономика (начало – с 1960-1980 гг.), в рамках которой изучается то, как люди делают выбор и что на них влияет, и действительно ли можно говорить, что они делают рациональный выбор. Х.Мински, кстати, перенес эти представления на сферу финансов и создал свою модель пузыря. Выяснилось, что люди ведут себя не рационально, но это открытие было сделано во второй половине XX века. До этих исследований было замечено, что, если есть выбор наборов, от для того, чтобы считать, что выбор рационален, должно выполняться требование транзитивности : ((А лучше В) & (А лучше C)) É(А лучше C). По результатам психотестов выяснилось, что этот принцип нарушается у очень многих людей: оказывалось, что «C лучше А». На сей счет имеется забавный пример из психологических исследований, когда Григорьев как-то упросил своего приятеля – известного социолога, задумавшего большой опрос населения России (в 2000-е годы), устроить провокацию. В рамках опроса спрашивалось, как люди относятся к Путину, и как – к институту государственной власти. При этом по предыдущим опросам было известно, что 80% любят Путина и 80% ненавидят действующую власть. В качестве провокации был включен вопрос «считаете ли Вы, что Путин находится в оппозиции к действующей власти». На этот вопрос ответили «да» 40% респондентов. Потом Григорьев попросил социолога таких провокаций больше не устраивать, ибо респонденты получали когнитивный диссонанс и начинали возмущаться вопросом.
Еще маржиналисты говорили про ограниченность ресурсов. Их определение экономической науки, бытующее нынче во всех учебниках экономики – как общественной науки, решающей задачу с помощью ограниченных ресурсов удовлетворять потребности людей. То есть ресурсы ограничены, потребности не ограничены, а потому в каждый момент времени требуется в максимальной степени с ограниченными ресурсами эти потребности удовлетворять. Вообще, КПСС могла бы подписаться под этим лозунгом.
Также – что касается полезности любого товара: 3 кг хлеба лучше, чем 2 кг. Иное дело – убывающая полезность, когда каждое новое прибавление по 1 кг хлеба менее полезно, чем предыдущее. Когда человек голоден, то в 100 гр. хлеба он буквально вцепится зубами, а когда человек съел 1 кг (при этом, опять-таки, предполагается, что человек согласится съесть еще 100 гр.) – без особого удовольствия.
Итак, есть индивид, у него есть ограниченные ресурсы, у него есть полезность, и у него есть множество производственных возможностей. Что есть множество производственных возможностей? Комбинация различных ресурсов дает разный выход различных товаров. То есть полезность – не от ресурсов, а от товаров. Поэтому множество производственных возможностей – это множество перевода ресурсов в товары в определенной пропорции. Как все это функционирует? Рассмотрим вальрасовскую модель: есть рынок, задающий какие-то изначальные цены на товары. Каждый индивид на основе имеющихся у него данных принимает решение о том, сколько и каких товаров при данных ценах (а цены в данном случае рассматриваются не как денежные, а как пропорции обмена одного товара на другой) он готов вывести на рынок; а также, в соответствии с функцией полезности, предъявляет свой спрос (то есть сколько товаров при данных ценах он готов купить). Индивид сообщает эти данные рынку, который собирает данные со всех индивидов и понимает, что при данных ценах совокупный спрос превышает предложение, где-то – наоборот. Где спрос превышает предложение, цены растут, и наоборот. По-русски эта «невидимая рука рынка» переводится с французского (Вальрас писал по-французски) как «нащупывание» – до тех пор, пока не установится полная сбалансированность, или равновесие, цен. От этой картинки можно плясать дальше и предположить, что существует не только рынок товаров, но и рынок ресурсов (то есть возможность обмениваться ресурсами), где также возможно формирование равновесных цен. Этот процесс очень похож на процесс планирования – так, как он описан в инструкциях и учебниках Госплана (итеративное планирование). Также Вальрас вводил понятие аукциониста.
На основе анализа этой модели получается, что каждый ресурс приобретает свою оценку. К ней можно задать много вопросов, но первый из них, являющийся камнем преткновения, связан с неясностью того, что имеется в виду, когда речь идет об ограниченных ресурсах. Во-первых, это земля, или природные ресурсы; тогда оценка этих ресурсов есть рента. Второй ресурс – это труд, и оценкой вклада труда в полезность будет заработная плата (за услуги труда). А дальше возникает вопрос, который всех очень напрягает [со времен появления этой модели], связанный с капиталом (относительно которого понятно, что он ограниченный ресурс), дающий прибыль, или процент. Да, капитал – ограниченный ресурс, но потому, что когда-то в прошлом принимались какие-то решения; то есть, если бы были приняты другие решения, то ресурс капитала был бы иной по размеру. Для учебников ортодоксы пишут, что капитал – просто ограниченный производственный ресурс и все. При этом под капиталом понимаются станки и товары, но не деньги – денег в этой модели нет вообще. Эту проблему взялся решать Бем-Баверк – последователь Менгера, написав два объемистых тома «Капитал и процент», в которых, рассмотрев со всех сторон эту проблему, не получил никакого сколь-нибудь удовлетворительного решения.
В действительности, к рассмотренной (итеративной) схеме существует множество вопросов, которые будут, по ходу дела, рассмотрены. В чем проблема этой схемы с точки зрения позиции Лакатоша насчет структуры научной теории? Говоря в его терминах, маржиналистам казалось, что имеется очень хорошее внутри согласованное ядро теории, дающее ясный результат: становится известно, что есть рента, зарплата и прибыль, описанные единообразно – то, чего не могла сделать классическая политэкономия. И вдруг очень быстро выяснилось, что ничего больше про экономику сказать невозможно, кроме итеративной схемы. Поскольку экономика существует не для того, чтобы решать абстрактные задачки, а взаимодействовать с практикой, в рамках практики существует вопрос: если есть рынок, например металлов, то от каких факторов зависит цена на металл? Максимум, что могли сказать маржиналисты – что надо узнать полезности всех индивидов (что бессмысленно), каково множество производственных возможностей, как распределены ресурсы. И только решив глобальную задачу, можно сказать, какова цена на металл, которая, как оказывается, зависит от всего. Доказать возможность равновесия в таком случае, даже при очень жестких предпосылках, удалось лишь в 1950-е годы. Что здесь задевало? Дело в том, что классическая политэкономия, хоть она и не решала абстрактных задач правильно, тем не менее, могла сформулировать высказывания относительно цен на отдельных рынках и динамики развития отраслей. А в рамках маржиналистской теории такие задачи просто нельзя поставить – не то, что решать. В конечном итоге, есть отличное ядро и никаких высказываний относительно реальной экономики, кроме того, что «все зависит от всего».
Часть 2
Стоит обратить особое внимание на маленькое содержание самого ядра теории. Австрийская школа решила остаться в рамках этого ядра. Они не признают никаких новаций, считают свое ядро правильным, поэтому планируют работать в его рамках и развивать его. Каковы достижения австрийской школы на сегодняшний день? Практически никаких. Да, они рассмотрели частные уточняющие вопросы, касающиеся своей модели. Пытались писать о том, что такое предприниматель – получился «честный брокер», то есть человек, видящий разницу цен и выполняющий функцию арбитража. Но что они вообще писали? Книги по философии, политологии и социологии: так, фон Мизес изобрел праксиологию – науку о рациональном выборе человека. Книга фон Мизеса о бюрократии – одна из интереснейших по этому вопросу. Однако собственно экономических достижений у них нет. Начиная с некоторого момента, они стали говорить о том, что они знают, как устроена экономика «в норме», но есть реальная экономика, которая почему-то (например, потому, что существует государство, вмешивающееся в ход развития экономических процессов) устроена иначе, чем в теории. А потому следующим важным достижением австрийцев стало то, что они с точки зрения нормативной экономики критикуют реальную, обозначая то, чем она может быть. В действительности, эта позиция оказалась интересной и плодотворной, поскольку успехи здесь очевидны: фон Хайек с фон Мизесом предсказали Великую Депрессию, проанализировав процессы накануне ее, чего не сделал больше никто. Все экономисты знают про кризисы, и все думают, что «на этот раз будет иначе». Перед Великой Депрессией все так хорошо росло, что все так и думали. И, кстати говоря, тот же Кейнс, который к тому же потерял деньги, ибо был великим инвестором.
Второе достижение австрийцев. Сегодня все говорят, что нынешний кризис никто не предсказал, ну кроме Хазина и Кобякова. Также после кризиса доткомов сторонники кондратьевских циклов посчитали, что да – это кризис, и он в нисходящей волне, но вот теперь будет долгий рост, который начался с 2001 года, и они говорили, что знают о работоспособности кондратьевского цикла, и что будет большая восходящая волна. И тут наступает 2008 год. Кондратьевцы говорят: ой, мы тут чего-то не так посчитали – оказывается, если принять во внимание ряд факторов, то нужно переформулировать предпосылки. Иначе говоря, кондратьевские циклы – просто слова, подгонка результатов под некую сектантскую философию, которая не имеет отношения к реальным процессам. Равно как разговоры про новые технологии, и мы с вами еще дойдем до [прояснения] того, что есть новые технологии.
Насчет предсказаний: существует множество книг на Западе, из них по крайней мере две опубликованы на русском языке. Ричард Дункан «Кризис доллара» и Уильям Боннер и Эддисон Уиггин «Судный день американских финансов». Эти книжки вышли на Западе в 2003 году.
Австрийская школа – маргинальная: она критикует то, как устроена современная экономика. Многие из слушателей этих лекций, вслед за Хазиным или Егишьянцем повторяют рассказ про то, каким образом была создана ФРС, и как это плохо. И никто из них не знает, что все эти обвинения взяты из книжки Мюррея Ротбарда – одного из столпов австрийской школы. Еще понятно, когда Ротбард критикует ФРС: он выступает в защиту нарушенной целостности и девственности рыночной экономики, которая, по его мнению, сама по себе идеальна и хороша, а решение о создании ФРС создало ситуацию, искажающую рыночную экономику. Но когда это повторяют в России люди, которым ненавистна рыночная экономика, то Григорьев не понимает, почему они это делают. У Ротбарда это логично. Но если рыночную экономику считать не идеальной, то какие претензии к факту создания ФРС?
Итак, в целом ядро австрийской теории – пустое: там все логично, но сказать ничего нельзя; а если можно, то только перейдя на нормативные позиции. Что, опять-таки, противоречит исходным условиям и намерениям. Они, конечно, понимали эти вещи – Бем-Баверк пытался проработать и расширить это ядро. В этом смысле гигантский прорыв совершил Шумпетер – также выходец из австрийской школы, который создал свою теорию экономического развития, теорию предпринимательства, теорию инноваций и много что еще. Но сделал он это, выйдя за пределы ядра, за что и был заклеймен: и австрийская школа, и ортодоксия изгнали его из своих рядов. Шумпетер так и остался гениальным одиночкой, о котором все помнят, но не знают, куда пришить его со всеми его теориями.
Спас всю эту ситуацию Альфред Маршалл в 1890 году, выпустив книгу «Принципы экономикс», в которой впервые и был употреблен термин «экономикс». Что он предложил в общем? Он согласился с тем, что есть ядро и есть реальная экономика, которая не вокруг ядра, а на далеком расстоянии, а поскольку из ядра до реальной экономики нельзя дотянуться, постольку нужны некие подпорки, то есть под конкретные задачи надо постулировать какие-нибудь дополнительные вещи, не особо даже обращая внимание на то, что они противоречат ядру.
Самый простой пример, который со следующей лекции начнем разбирать: если исходить из ядра теории в том виде, как оно сформулировано, то не может существовать фирма. То есть фирма не может существовать, если все эти принципы сформулировать последовательно. Отсюда – необходимость постулировать существование фирм. То есть ядро против фирм, но это обстоятельство игнорируется, и начинается рассуждение про фирмы, а также про все, что угодно. И в этом – структура современной ортодоксии, представляющая собой набор кейсов [сгруппировавшихся вокруг ядра теории]. А потому эта теория всеядна. С ней трудно спорить, поскольку между дополнительными множествами стали возникать междисциплинарные взаимосвязи. Поэтому ее невозможно критиковать. Почти любое указание на ошибку тут же встречает контраргумент насчет того, что этим вопросом занимаются в другом месте теории, и человек идет в это место и либо получает ответ, но при этом получает и с десяток вопросов, либо и ответа нет, и десяток вопросов есть. Непонятно, как подступиться.
Когда что-то происходит, это можно объяснить с точки зрения науки, но можно и просто описать, как явление произошло. Однако это не научное занятие, этим может заняться и журналист. При этом формулируется предпосылка условия, при котором данное явление может появиться, и выдается за научное описание. В результате таких вещей в теории нарастают внутренние противоречия. Но, поскольку массив такой теории очень большой, очень трудно эти противоречия выискивать. И при этом все больше объяснений идет просто к конкретному случаю postfactum. [Соответственно, теория начинает работать в негативной эвристике в смысле Лакатоша.]
Можно посмотреть на то, что происходит на наших глазах: если в 2007 году кто-то говорил про «пузырь», то всем было понятно, что этот человек находится вне ортодоксии, поскольку ортодоксия не знает, что такое «пузырь». В теорию не вошли ни токийский пузырь, ни азиатский кризис, ни кризис доткомов. До 2008 года говорить «пузырь» в рамках ортодоксии было «неполиткорректно» – это позволяли себе только маргиналы, включая австрийцев, но даже австрийцы аккуратно к этому относились. Ведь речь идет об индивидах и о том, как они взаимодействуют: ядро ортодоксии предполагает, что все рассуждения должны исходить из микроэкономики. Рассуждение о макроэкономике – в духе Парето, который говорит, что существует оптимум, и с точки зрения общества идеальной является ситуация, когда ни один из индивидов не может улучшить свое положения, не ухудшив положения других. Но это все, что о системе в целом они [ортодоксы] могут сказать. Еще о чем они здесь рассуждают в этом смысле – ведут рассуждение «для бедных» о количественном распределении ресурсов. И никакой другой макроэкономики в экономической ортодоксии нет. Пришел Кейнс и сказал, что есть макроэкономика – общий инвестиционный процесс, спрос, мультипликаторы и т.д. В целом, на сегодняшний день в ортодоксии есть проблема «микро-макро» (согласования того и другого), которая до сих пор решается. Григорьев (занимавшийся этой проблемой во время работы в ЦЭМИ, участвовавшем в международной программе решения этой проблемы) может сказать, то один раз в пять лет слышит или читает где-нибудь о том, что кто-то близок к разрешению этой проблемы.
Часть 3
Итак, до 2008 года вся эта тема пузырей была табу. Можно было обвинить японцев в «неправильности» их капитализма, который все боялись: конечно, справедливый капитализм позволил японцам на какое-то время вырваться, но в конце концов они за него расплатились. А вот правильный капитализм – в Америке. Григорьев при этом не выдумывает ничего – все эти вещи можно прочитать. В центре кризиса 2008 года – финансовая система, а потому слово «пузырь» сквозь зубы уже начинают произносить. Стали говорить о том, что, наверное, да, есть такое явление, как пузырь, а потому попробуем интегрировать его в нашу структуру. Здесь есть модель Хаймана Мински и направление «поведенческих финансов». То есть да, вообще-то люди ведут себя рационально, но под влиянием эмоций могут впасть в эйфорию и депрессию. А пузырь – результат смены настроений участников финансового рынка; то есть «пузырь» еще не интегрирован в ортодоксальную систему, но само слово стало популярным. Григорьев как экономист видит, что здесь идет большая работа в направлении убирания зазоров и того, чтобы каждый выработал некую единую позицию. Также стали говорить о том, что, наверное, уроки японского пузыря для нашей сегодняшней ситуации также играют роль. Это пока отдельные публикации, но, тем не менее, они есть.
В 1953 году М.Фридман, которому многим обязана ортодоксия своим современным состоянием, написал статью «Методология позитивной экономической науки», в которой совершенно откровенно описал картинку теории «ядро+кейсы». Сказав при этом, что такая ситуация – это хорошо. В чем суть этой статьи? Было много экономистов, которые всячески критиковали предпосылки новой теории, постулирующей «рационального индивида», прежде всего – саму предпосылку рациональности. Фридман, которому все это надоело, сказал: «что вы все критикуете предпосылки; да, они есть, но у нас же есть целая теория – комплекс знаний, который надо оценивать по тому, насколько хорошо он предсказывает будущее». То есть, если теория придумывает временнЫе схемы для объяснения будущего, то какая разница, на каких предпосылках это все построено? Более того, говорит Фридман, может быть так, что хорошая теория построена на абсолютно неправильных предпосылках. Поначалу экономисты возмутились, и была целая полемика с участием Самуэльсона (автора известного учебника и интегратора кейнсианства в ортодоксию), который жутко возмущался подходом Фридмана. Однако поспорили-поспорили, да и оставили дело так, что никто сегодня даже не заикается по поводу концепции Фридмана, которую все-таки приняли. Хотя признают и проблемы – вроде того, что пропустили кризис 2008 года: проблема не только в том, что они его проспали, но и в том, что они неправильно поняли его характер. Они все себе рисовали модель глубокого циклического кризиса. Потому теперь некоторые, наблюдая, что экономика Португалии падает на 5% в год вместо 7% ранее, говорят, что, конечно, португальская экономика восстанавливается. А Британия сегодня находится в тройной рецессии (про двойную, бывшую в 1980-е годы, они еще знают, но про тройную – нет).
Сейчас – переход к следующей лекции и основная формулировка. Как бы ни была устроена ортодоксальная теория, у нее есть одна гигантская системная проблема, провал, проявляющийся, в том числе, в том, что ортодоксы не видят кризисов: это проблема экономического роста и развития. Она встала ребром после 2-й Мировой Войны по двум причинам: 1) чувство вины перед бывшими колониями и 2) необходимость противостоять СССР в развитии молодых государств. Можно видеть, что эта проблема не была решена. К попытке ее решения подступались первый раз, в том числе с участием МВФ и ВБ, в рамках квазикейнсианской политики, которая провалилась. Все предсказания и ожидания, которые были сделаны, не реализовывались. Сегодня идет второй приступ решения этой проблемы – в принципе, такой же бесплодный, как и предыдущий. Однако, еще раз: это большая проблема ортодоксальной модели, ибо в ее рамках невозможно решить проблему развития.
Еще один методологический момент. Как эта теория строилась и как все привыкли рассуждать? Здесь, скорее, проблема не экономической теории, но философии математики. Вообще до какого-то момента считалось, что точка и прямая – это равные сущности, но начиная с некоторого момента прямая стала восприниматься как множество точек. Что это означало применительно к экономике? Что было предложено сначала изучать экономику как статичную систему, а потом, описав ее в таком виде, сделать переход к динамике. То есть задача развития требует описать экономику как динамичную систему. Но что у них получилось? Описали статику, но на текущий момент. А что в следующий момент будет с этой системой? Почему она меняется? Потому, что меняется набор ресурсов. Однако ограниченный набор ресурсов – это внешний фактор, и в действительности мы получаем не динамику. Опять же, что значит, что прямая состоит из точек? Это значит, что каждая последующая точка не зависит от предыдущей, а переход от одной точки к другой может происходить лишь под влиянием внешних сил. Они это и имеют. Отсюда: почему невозможно решить проблему развития? Потому что они не могут придумать внутреннего механизма развития экономики. А попытка решать за счет внешних ресурсов (капитала) проблемы развивающихся стран привела к тому, что с экономикой происходит все что угодно, но не развитие; и даже факт развития некоторых стран столь мал числом, что не являет собой сколь-нибудь представительный результат. Складывается впечатление случайности последствий процесса, когда капитал вливается в экономику страны, а возврата нет.
Сейчас важно провести различие между неокономикой и ортодоксией. Неокономика сразу появилась с претензией на то, что это теория экономического развития. Исходными задачами неокономики ставилось развитие развивающихся стран (это старая дипломная тема О.Григорьева), оценка произошедшего с советской и российской экономикой. Между тем, это произошедшее для ортодоксии также гигантское больное место, поскольку с их точки зрения такого в реальности быть просто не могло. Как они рассуждали? Есть вторая промышленная держава мира, неэффективная, поскольку есть план и нет рынка, где слабая мотивация участников. Отсюда, если ввести рынок и ввести систему мотивации, то это будет только движение вперед. Также говорилось о том, что огромные ресурсы сжирает ВПК. А если ресурсы перенаправить с него на гражданское производство, то это будет гигантский рывок, поскольку ортодоксы оценивали эти ресурсы как очень значительные. В действительности, когда шла перестройка и обсуждались вопросы перехода к рыночной экономике, на Западе были опасения по поводу того, не рванет ли СССР-Россия настолько далеко вперед, имея такую базу, что станет «второй Японией», которая может угрожать Западу. С этой точки зрения никаких предсказаний того, что произошло, не было вообще. В рамках темы о шоковой терапии, конечно, говорилось о том, что м.б. кратковременный спад и структурная перестройка, но потом все заработает и начнется движение вперед. Никто не видел никаких проблем. Между тем, с советской экономикой произошло то, что произошло, и что происходит до сих пор. С нефтяными ценами нам повезло и тогда, и сейчас. Но при этом все равно ничего не работает.
Григорьев может сказать, как ортодоксы готовы решать эту проблему – через заговор. Что имеется в виду? Они говорят: «не был СССР никакой второй промышленной державой мира, это ЦРУ и Пентагон надували бумажного тигра, а в действительности была жалкая развивающаяся страна, которая только пускала пыль в глаза; а когда-де пришел рынок, то потемкинские декорации рухнули, и тут-то все увидели, что там было на самом деле». И понятно, зачем это силовым ведомствам США: чтобы тянуть бюджеты из Конгресса. Понятно также, что эти идеи пока не входят в научный оборот, поскольку все понимают, что и в России, и на Западе живы люди, которые помнят СССР. Но эти идеи [уже] есть и в мемуарах, и в журналистике, и наверняка спустя 20 лет еще много чего интересного мы услышим про свою историю как «научно доказанный факт». Однако мы отвлеклись. Итак, неокономика задумывалась как раз как теория развития. И, собственно, исходный пункт разделения труда сразу понимался в ней как элемент теории развития. А дальше стали происходить чудеса, заключавшиеся в следующем. Как ни крути, ортодоксия – это гигантский накопленный набор знаний и высказываний про экономику. Встал вопрос: можно ли как-то с ними интегрироваться? И по мере проникновения в их построения стало выясняться, что тема развития относится к совершенно иной теории, и этот массив знаний с ее точки зрения вообще не имеет никакого значения и никакого смысла.
Очень важен также следующий момент: это статистика. Это вещь, во многом теоретически обусловленная. Статистику собирают в реальной жизни, где миллионы параметров обнаруживают себя ежедневно. Какие из них мы наблюдаем и почему? Наблюдаемы только отдельные явления, а какие именно явления мы наблюдаем, нам говорит теория. Наверное, какие-то отдельные факты ортодоксии могут быть использованы в неокономике, но то, что нужно было неокономике, еще никогда не собиралось. И, опять же, это набор фактов, а не теоретическое знание об отдельном факте – оно не имеет никакого значения. Поэтому в первой лекции Григорьев отказался продлевать линию развития экономических знаний неокономикой. Для самих неокономистов это было неожиданно. В полной мере это стало понятно, только когда Григорьев начал читать лекции в «Шанинке». Изначально они были спланированы еще в рамках старого подхода, а по мере раскрытия темы стало очевидно, что это не работает, и что здесь имеет место совершенно отдельная теория.
Далее – исходный пункт. Любая экономическая модель начинается с постулирования Nпродуктов, обменивающихся на рынке. Но откуда взялись эти N? Сейчас известно, сколько продуктов обменивается. А 200 лет назад столько же обменивалось? Конечно, нет – что-то изменилось в наборе N. Почему происходят изменения в этом наборе? Нам говорят [ортодоксы], и здесь много сторонников этого подхода: Nрастет потому, что происходят изобретения новых товаров, и только за счет этого растет N. Это логично: не было автомобиля – изобрели его. Но вот изобретение автомобиля – это N+1, когда его на кузне впервые сделали и продали? Или это N+1000 деталей, из которых состоит автомобиль? Более того, из истории известно, что было N+1, N+5, а на сегодняшний день это м.б. N+1000. То есть мы констатируем: сегодня торгуется N товаров, а завтра – тоже N товаров? Между тем, в модели ортодоксов Nвсегда одно и то же, статично, даже если они рассматривают динамику. Хотя понятно, что количество товаров растет, но почему это происходит, в результате каких событий и явлений? Было сказано, что в ходе разделения труда, но не все так просто, и в ходе следующих лекций это будет подробно рассмотрено.
//design-for.net/page/istorija-ekonomicheskoj-mysli-lekcija-2
