начало Галичина и Молдавия предыдущая Перемышль III следующая Львов IV
ЛЬВОВ
I
Пишу из Львова. Я прогостил еще неделю в Перемышле, а сюда приехал третьего дня. Ведение дневника оказалось решительно невозможным: путешественник не властен над своим временем; он, как Эзоп, не знает, куда идет, и все его расчеты провести день так или иначе постоянно разбиваются о непредвиденный обстоятельства. Дневник мой выходил натяжкой. Пятницу я записывал в понедельник, воскресенье в четверг; сведения, собранные после, вносились в дневник хронологически раньше, а ко всему этому накоплялось множество повторений и ненужных подробностей. С этого письма примусь за другую систему – стану писать о каждом городе только по выезде из него; может быть, дело пойдет лучше.
Ни одного представления я не пропускал на русском театре, ознакомился с ним довольно близко и жалею, что не могу предсказать ему блестящей будущности. Артисты люди талантливые, особенно г. Моленцкий (псевдоним), который мни кажется, разовьется со временем до Самойлова. Он уже пять лет на сцене; начал свое поприще в польской труппе Добойко и перешел в русский театр, как только он основался. Талант у него весьма серьёзный, роли изучает он добросовестно и никогда не утрирует их, что весьма важно. О г. Нижанковском я ничего не умею сказать, потому что я не видал его в больших ролях. Он, очевидно, комик, но у него нет сценической выдержки – других смешит и сам смеется; сверх того, костюмируется изысканно, наклеиваете ненужные носы, надевает красные штаны, невероятно короткие Фраки и т. п. Но об нем, как и о Моленцком, покуда ничего нельзя сказать – это таланты будущего: у обоих есть богатые силы, и оба могут также легко развить их, как и убить последнее относится именно к господину Нежанковскому, недостаточно серьёзно относится к своим ролям.
От этих неопределенных талантов перехожу к определившимся. Г. Чацкий великолепен в ролях всяких хлыщей, волокит, благёров, гуляк: он родился для Хлестакова и Репетилова, и если ему чего не достает на сцене, то это необходимой каждому актёру крепости нервов. Сцена смущает господина Чацкого, глаза бегают у него во все время игры, и эта врожденная нервозность много ему вредить. Талант г. Ветошинского тоже ясен – он удивительно, неподражаемо хорош в роли jeune premier, в роли чистого и искреннего влюбленного юноши. Смотря на него, зритель становится сам чище и нравственнее; столько чистоты и свежести льется от этого артиста! За то и г. Чацкий, и г. Ветошинский, оба ни куда не годятся, чуть только роль вышла из пределов их специальности. Баритон русского театра, г. Концевич, собственно не актёр, хотя он и великолепно сыграл в одной пьесе (“Майстер и челядник ”) роль выгнанного из службы чиновника пьяницы и пройдохи, который живет всякими кляузами и хочет жениться, потому что “видите, Параскевия Семеновна, у меня пятеро детей; старшему всего семь лет, а двое из них лежат в кори!” Патетические роли ему совсем не удаются, но до сих пор у меня звучит в ушах его песня в роли старого Матье (“Чародейка-скрипка”):
Ой, так, так! о дети, не терайте Ой, так, так! весняных ваших дней! Ой, так, так, о дети не терайте ваших дней!
Вот вам и образчик здешнего говора. Есть еще певец, г. Звержинский; про сценический его талант ничего не скажу, потому что не видал его в хороших ролях. Затем, из женской половины труппы, г-жа Лукасевич очень недурна в ролях разбитных баб, старых мегер, но слаба, когда ей приходиться играть молоденьких девушек, на что она имеет полное право по своей красоте. Выдержки на сцене у нее мало, глаза беспокойно бегают во все стороны, смеху удержать не может. Надо же молодой и красивой женщине иметь именно такой талант, что она должна являться публике каждый раз старою ведьмою, гонительницею молодежи, эгоистичною, корыстною – я понимаю, отчего ей не верится, что ее специальность – роли старух, и отчего ей так хочется играть молоденьких... Г-жа Смоленская, Морелевская, Котеловская, все играли ни хорошо, ни худо: роли были маленькие, так что и судить о их талантах не могу. О г-же Бачинской повторю то же, что говорил в первом письме – это актриса consomme, которой играть следовало бы не в Перемышле и не во Львове, а в Петербурге или в Москве. Талант ее замечательно разнообразен; в какой роли она ни выступала везде была одинаково хороша. Г. Бачинского видел я в драме, Коренёвскаго (Korzeniowski), переведенной им же самим с польского – “Пятый акт”. Он играл Вацлава, которому изменяет любимая жена, и сыграл отлично. Это был действительно любящий и оскорбленный муж, для которого все на свете погибло, которого отчаянье до того душит, что он предлагает своему счастливому сопернику дуэль ядом: один из двух кубков отравлен. И всю эту страшную роль г. Бачинский сыграл без малейшей натяжки.
В воскресенье я был в последний раз в русском театре – не знаю, удастся ли его еще раз увидеть... Давали: “Обман очей, нова оригинальна комедио-опера в 3-х действиях, а 5 отслонах (картинах – это слово уж чисто галицкой выдумки) И. Гушалевича. Музыка Ивана Андреевича Лавровского”. И автор, и композитор оба галичане и оба священники. Пьеса недурна, а музыка даже очень хороша – отчего бы не дать у нас эту пьесу? Действие на том вертится, что солдату в сражении глаза запорошило, он ничего не видит. За ним ухаживает молоденькая Феня, которая полюбила его, а он ее полюбил, хотя ни разу ее не видал и знает ее только по голосу. Феня молится об его исцелении, идет к чудотворной иконе на поклонение, там достает лекарства, вылечивает ему глаза – он снимает повязку и бросается не к ней, а к ее подруге, которая лучше ее. На сцене это выходит недурно, и есть две-три роли, которыми ни один артист не откажется воспользоваться. Музыка превосходна. Это второй галицкий композитор, которого я слышу в театре. Превосходно делает здешнее духовенство, что так усердно следит за музыкальным образованием своего края. Почти в каждом здешнем русском доме я вижу гитару, флейту, скрипку, даже рояль – рояль, при здешней бедности!
Русский театр в глазах русских жителей здешнего края имеет такую важность, что я ему одному посвящу все это письмо. Они сами его затеяли, они одни его поддерживают и чрезвычайно дорожат им, как знаменем и пропагатором здесь нашей народности. Заведение этого театра не получило ни моральной, ни материальной поддержки из России, где едва ли кто даже и подозревает, как бойко идет здесь русская жизнь, какие у нее радости и надежды, и какие у нее горе и беды. Театр завели, добыли декорации, лампы, костюмы, все уладили; каждый священник дал свой гульден, каждый мужик дал свой крейцер, но театр, все-таки, должен лопнуть. В пять представлений, что я видел, публика была одна и та же; поляки не заходят в эту враждебную им залу: не поддерживать же им русское дело в Галичине! В неделю Е.В. Бачинский дает три-четыре представления; место в партере – единственное, куда может войти священник, чиновник, учитель гимназии, стоит гульден. Гульден, по альпари, около шестидесяти пяти копеек, но на деле он здесь значит то же, что наш целковый, – и священник, чиновник или учитель платят на театр, на поддержку русской народности, по три гульдена в неделю, или по двенадцати в месяц. А каков этот патриотический налог для семейного человека, которому нельзя явиться в театр без жены и одной или двух дочерей! Героев, которые головы свои кладут на алтарь отечества, везде много, но героев, которые кладут на него кровные гульдены из своих тощих бумажников, не так-то много, и я советовал бы любителям редкостей съездить в эти края, покуда не перевелось и не пало духом это удивительное поколение героев, которое я догадался съездить посмотреть. Ропота, оханья на трудность поддержки театра я еще ни разу не слышал, даже намека на эту трудность никто мне не высказал. А Галичина теперь страшно разорена – три года в ней был неурожай, скотский падеж довершил беду. Это и другое вызвало так называемый голодный тиф, который снес с лица земли тысяч до тридцати русских. К этому прибавилась война с рекрутчиною и увеличением податей, а подати здесь очень тяжелые: село в 120 дворов платит 1,300 гульденов одних прямых налогов, то есть, более 100 гульденов приходится на хозяина. К этому прибавьте, что здесь живет minumum 300,000 евреев, которые ничего сами не производят, стало быть живут буквально на счет мужиков, развращая их корчмами и давая им деньги в долг на баснословных условиях; впрочем, о евреях я буду после говорить. Край разорен; мужик даже в праздник ходит босиком; избы все курные, а священники все-таки умеют поддерживать в нем охоту украшать церковь, заводить школы и жертвовать крейцеры (1/100 гульдена = 0,6 копейки) на народное дело. И при таких-то обстоятельствах существует здесь русский театр, которому сейм отказал в субвенции, тогда как немецкий театр во Львове имеет 16,000 гульденов в год, а польский 6,000 из местных податей, вносимых опять-таки этим же русским мужиком. Но, говорят, немецкий и польский театры оба в долгах и держатся только субвенциями, а русский до сих пор изворачивается кое-как на удивление евреев, которые понять не могут, как это гг. Бачинские не хотят брать у них денег! Приехала в Перемышль мать Емельяна Васильевича, старушка попадья, из села, повидать сына и побывать на его представлениях. Привез ее, разумеется, еврей – евреи даже извозный промысел держат здесь в своих руках – и вошел к директору для расчета. На улице ждала его толпа сынов Израиля, справиться, не брал ли у него директор денег, и, если брал, то сколько и за какие проценты? Отбою нет от евреев, предлагающих деньги за право участия в сборе или за умеренные проценты – так привыкли они участвовать во всяком предприятии, особенно в театральном!
В здешнем краю, то есть, во всех частях Речи Посполитой, доставшихся Австрии – семь польских трупп: две оседлые, львовская и краковская и пять странствующих (Константина Лобойко, Юзефа Бенды, Юзефа Калециньского, Марьи Кроликовской и Петра Вожанковского) – и все они банкрутятся. Их не поддерживает никакая нравственная цель; публика идет к ним только время проводить; успех их никого особенно не радует, падение их никого особенно не печалит. Русская труппа, с ее специальною публикою, находится совершенно в другом положении. Знамя русского народа, протесты его против польской цивилизации, против насильственного ополячиванья русских – она вызвана и держится потребностью целого многочисленного класса здешних образованных русских. Но я не верю, что она устоит; у русских денег не хватит, а особенно, если граф Голуховский будет назначен наместником Галиции, чего русские очень боятся, и начнет удалять от службы русских чиновников, членов консисторий, учителей и т. д. Тогда все их материальные средства иссякнут, народные капитальцы их, собранные невероятными пожертвованиями, перейдут в польские руки, и снова глубокий сон и тишина воцарятся над бедною Галичиною. Надо быть здесь, чтоб видеть, в каком они ужасе, боятся и за себя, и за свой народ. Нет человека из них, который, так или иначе не состоял бы на службе – отставка хоть и с пенсионом (от 300-800 гульденов в год ) подорвет страшно их материальный быт, а с ним и возможность служить русскому народу.
Удивительный народ поляки! Как они умеют отталкивать от себя своих бывших подданных: мазур и русин одинаково отвернулись от них, а не будь этот мазур и русин верноподданными Франца-Иосифа, не имей отвращения от восстания – я знаю, что они сделали бы и что у них лежит сердце. А поляки свое толкуют – говорят, что надо принять решительные меры для очищения Руси и русского языка от всякого москальства, русскую азбуку изгнать из школ, а ввести латинскую и писать тем языком, который народ говорит с соблюдением всех особенностей его произношения – это вчерашняя “Газета Народовая” предлагает. Негодованию русских и отчаянию их нет пределов. “Нам даже писать на нашем языке не позволяют так, как мы хотим, говорят они. Нам говорить запрещают так, как знаем – дышать после этого нельзя, а заявить правительству наше неудовольствие на поляков мы не имеем средств, потому что наш народ еще не развился до таких демонстраций, какие умеют делать чешские крестьяне. Чехи тысячами явятся на народный праздник, мирно и чинно отпразднуют, заявят правительству свою радость или горе; а мы не смеем двинуть нашего крестьянина, хотя он и пошел бы за нами. Как мы спали пятьсот лет, до нашего пробуждения 1848 году, так и он спит до сих пор. Мы проснулись и идем неудержимо к возрождению нашей народности, а если мы двинем народ, то его никакая сила в мире не остановит – этого мы и боимся, потому что мы щадим и поляков. Вот почему русский театр и не устоит. У русских не хватит сил, а осторожности, по счастью, хватит.
I I
Ну, что же такое эта их уния, их украинофильство? спрашивает меня нетерпеливый читатель.
В кафедральной церкви Ивана Предтечи, переделанной из кармелитского костела, в церкви, где на иконостасе нет икон, где священники бриты, где проповедник размахиваете руками, где русское так перепутано с польским, Византия с Римом, что одним шагом можно перейти и на ту и на другую сторону – стоит у правой стороны памятник из черного мрамора. На нем портрет старика с полным добродушным лицом, в архиерейской мантий, с бритою бородою и стриженою головою. Надпись под портретом гласит слово в слово:
(*) Собственно 1784; на памятнике 1782 год поставлен ошибкою.
Всего, что рассказывают эти униаты о своем Снегурском, даже не переслушаешь. Этот архиерей был действительно отцом своей епархии. Священники так его любили, что приезжавший из села в город считал грехом не навестить владыку; быть в Перемышле и у владыки не побывать считалось тогда несообразностью. В этом крае – так владыка умел привязать к себе всех и каждого. Любимый и уважаемый всеми Иоанн первый заговорил с своими подчиненными по-русски – это была великая новость; русский язык считался до того мужицким, что священники даже азбуку русскую не всегда знали, и в церквах не редкость было видеть, требники и евангелия, в которых над церковными буквами священник надписывал польскими, что и как нужно ему выговаривать. Слабо, робко стало припоминать духовенство точно сквозь сон, что не всегда ж в этом краю язык народа считался хлопским, что до завоевания Галичины Казимиром в XIV веке, в ней были свои князья, даже, наконец духовенство стало смутно догадываться что быть русином вовсе не стыдно. До литературы, до театра было еще далеко – об этом тогда наверно сам владыка не мечтал: ему хотелось только нравственно поднять вверенный ему клир, вразумить его об его обязанностях к церкви и к народу, остановить латинизацию обряда и полонизацию народа. В дружеских разговорах со священниками уговорил он их заботиться о их же благосостоянии и заложить вдовий фонд, в обеспечение их семей, и сделал то, что каждый священник вносит, до сих пор, по 12 гульденов ежегодно или 250 единовременно, на обеспечение вдов и сирот духовенства. Теперь епархиальное управление обязано выдавать каждой вдове по 65 гульденов в год, а на сироту по 35: деньги небольшие, но вдова с пятерыми детьми, все-таки, имеет 240 гульденов в год, все-таки может кое-как вырастить и воспитать детей. Пенсия детям прекращается по достижении каждым из них восемнадцатилетнего возраста, когда каждый может уже сам зарабатывать хлеб и кормить семью. Вдовий фонд составляет теперь в перемышльской епархии около 80,000 гульденов, в акциях, в билетах государственного займа и тому подобных бумагах, приносящих дивиденд, а пополняется сбором по 12 гульденов с каждого священника, без различия, женатый он или холостой, иди вдовец, имеет детей или нет. Заметьте, что закон ничего не говорит об этом учреждении – оно держится одним нравственным долгом клира. Вызвано оно исключительно потребностью самой униатской церкви – в холостом костеле, разумеется, нет ничего подобного: Управляется фонд не епископом и не консисторией, что очень важно: он состоит под ведением и надзором самих священников, которые съезжаются в Перемышль со всей епархии в первое воскресенье после Богоявления пересмотреть счета, проверить суммы и действия избранных ими администраторов, председателя (клирошанин Гинилевич), казначея (клирошанин Лукашевич), двух раздавателей (манипуляторы – священники Желиховский и Кмицикевич) и асесоров; последние назначаются для совещаний с манипуляторами, председателем и казначеем, если тем представится какое-нибудь затруднение.
Обряд церковный падал. Священник редко хорошо знали устав, особенно молодой, только что вышедший из семинарии – народ южнорусский не формалист, как великорусы: он мало дорожит буквою и всегда готовь делать уступку в мелочах, что так и способствовало его полонизации. Нужно было, уж если не во всей чистоте восстановить обряд русского богослужения, то хоть не давать ему далее впадать в латинство. Владыка Иоанн и на это нашел средство: он завел в Перемышле бурсу для дьяков – по-нашему дьячков или, еще лучше, уставщиков, как в старину говорилось. Теперь в перемышльской епархии дьячками делаются не “убоявшиеся бездны премудрости”, а люди, нарочно готовившиеся к этому делу. Ученики принимаются в бурсу лет – не моложе пятнадцати, бывают каждый день на богослужении, учатся нотному пению (особенно Бортнянскаго любят здесь), изучают устав, и через год, два, много три – смотря по способностям, кто как успеет, получают разрешение быть дьяками. Результат вышел тот, что народ стал интересоваться правильностью хода богослужения и что теперь по всей епархии, в каждом селе, в каждой самой беднейшей церкви, вы услышите хор певчих и херувимскую Бортнянскаго. Дьяк большею частью сам мужик или сын мужика; народ любит и уважает его, потому что он ему свой, потому что он знает службу; им только церковь и держится... Жалованья ему громада дает до 80 гульденов, сверх того, хату, дрова и зерно и т. д.; а нередко он же делается у них и школьным учителем, за что ему дается еще от 80 до 150 гульденов, опять-таки, с дровами, кашею, просом и т. д. До Снегурского ничего подобного не было, а теперь мужики заинтересовались в деле украшения храма божьего и в школьном деле. Три года неурожая, падеж, повальная болезнь, рекрутчина, подати тяжелые – босиком ходят, а всегда умеют найти гульдены на церковь и на школу. Поляки, поэтому, совершенно правы, когда кричат, что здесь попы фанатизуют (!) хлопов... без униатских попов здесь ровно ничего бы не было. Обрили их поляки, остригли; в церкви “им католических алтарей понаставили; пятьсот лет все шло тихо и мирно; этнографы только знали, что в Галичине есть русский народ, и вдруг, через пятьсот лет молчания... Да я понимаю, почему поляки их так глубоко ненавидят.
Еще братство св. Николая завел Снегурский для вспомоществования бедным ученикам и для украшения церквей. Все, что мог сделать этот великий человек, все сделал, все подготовил и наконец, открыто заявил, что униатская церковь – церковь не польская, а русская. В 1847 году святили какую-то деревенскую церковь – уже тогда новые церкви стали заводиться у русских. Проповедь нужна при освящении – священник по старому обычаю пригласил какого-то ксендза. Снегурский поморщился, когда услышал это: “Нет, я сам привезу проповедника”, сказал он и пригласил священника Добрянскаго (*). Скандал вышел невероятный, когда русский священник явился на кафедре русской церкви и заговорил по-русски! Ксендзы, бывшие на освящении, насупились и друг за дружкою повыходили из церкви, говоря, что не понимают по-русски – они знают русский язык, которым народ говорит, но ничего не могут понять, когда на этом языке говорят о высоких предметах. Снегурский торжествовал. “Дело сделано!” радовался он, “наши ступили первый шаг – теперь польский язык больше не будет слышаться в русском храме. Недели через две его не стало. Он простудился на освящений, ему завалило грудь. Не знаю, следует ли повторять общее мнение, что поляк-доктор с умыслом не лечил его как следует. Здесь вообще смерть каждого русского деятеля приписывают полякам – ожесточение зашло так далеко, что обе стороны не могут беспристрастно судить друг о друге.
(*)Того самого Добрянского, которого проповеди г. Калинский недавно запретил в холмской епархии, потому что нашел в них какую-то схизму. Запрещение это произвело здесь весьма тяжелое впечатление – удивительно, как это в России до сих пор не могут управиться с поляками и польской партией, говорят галичане в один голос...
Яхимович вступил на престол Снегурского. Яхимович всю жизнь провел в аристократической Львовской епархии и был смущен нравами, сложившимися в Перемышле. Священники являлись к нему без дела, запросто, садились при нем – новый епископ был смущен и не знал, как ему быть. Окружающие объяснили ему, что таков был обычай его великого предшественника и что обычай этот принес много пользы епархии. “Хорошо же – сказал Яхимович – тогда и я стану поступать как Снегурский. Если именно этим путем можно помочь русской церкви и русскому народу – я иду этим путем. И он сдержал свое слово, как в Перемышле, так и во Львове, куда его перевели митрополитом и где до сих пор оплакивают его загадочную смерть. Перемышльскою епархиею управляет теперь епископ Фома Полянский, старый, несмелый и, говорят, очень скупой, тогда как Снегурский был первый на всякие складчины и пожертвования и всю жизнь спрашивал окружающих, хорошо ли делают епископы, что имущество, нажитое управлением епархией, оставляют своим родным, а не церкви. Когда он умер, нашли духовное завещание, в котором почти все, что у него было, отдавалось на разные церковные фонды, а родным уделялась весьма незначительная сумма. Вот какие люди бывают в этой стороне!
Наступил 1848 год, в Австрии конституция, народности подняли голову, поляки зашевелились, но и русские проснулись от векового сна. “Как это мы проснулись”, говорят они “мы и сами не понимаем – само собою как-то сделалось. Поляки устроили польские комитеты по всему нашему краю, и нас к себе зазывают: мы нейдем; говорим, что мы русины, а что такое это за народность русины: польская она или москальская, или другая какая, тогда никто из нас не выяснял себе”. Пробуждение захватило их врасплох: на этой перекличке славянских племен они почувствовали только, что они не одно с поляками, не должны зависеть от них. Нема Руси! Нема Руси! кричали польские толпы, окружая русские комитеты. Народ – как следует южнорусам с их флегмою и сонливостью – стоял и ждал, что дальше будет, вооружившись, однако, тележными распорками, окованными железом, на случай, что ляхи тронуть его попов. Нема Руси! кричала польская толпа одному такому комитету, а священник, член этого комитета, читал народу выписку из Карамзина о всяких Святополках Игоревичах, Владимирко Ростиславичах, Мстиславах Святославичах и тому подобное. “Чого ж они, ляхи, брешут же нема Руси, заметил народ, же все тылько Польша – бачить, як много було у нас цесарев!”
И без крови, без восстания, этот народ, путающий русских князей с австрийскими императорами, удержал Галичину за Австриею. Будь Польша народна у русских и у мазуров, 1848 год не так бы прошел.
Вена была глубоко благодарна здешним русским за выручку. И здесь и в Венгрии, в гимназиях появился ruthenische sprache – руский язык, (с одним с), явилась литература журналы стали выходить, пока ни появилась система Баха с своею германизациею, которая в сущности не была опасна для русских – даже выгодна, потому что она не давала польскому элементу никакого перевеса над русским. Литература шла слабо, но, все-таки, шла, школы и церкви заводились, польского ничего не было, но и не было определено, что такое у них эта русскость, как они выражаются что именно значит, что они русины, как относятся они к другим народностям, называющим себя тоже русскими. Точно также не было у них решительного мнения об унии: держаться ее или не держаться, для нее трудиться или против нее.
Этой определенности и до сих пор я не вижу: сам я избегал и избегаю подобных разговоров, неловких для них, а тем более неприличных для человека, который находится во владениях католического монарха и должен уважать гостеприимство даруемое им иностранцам. Категорические ответы никуда не ведут: один мне скажет так, другой – иначе; но, прислушиваясь ко всему, что мне говорили, я прихожу к следующему заключению. Поляки на львовских сеймах и везде, где они могли заявить свой голос, удивительно обрусили этот край. Не будь на русских польского гоненья – русские спали бы сном непробудным. Поляки дразнят их, мешаются в их внутренние дела, врываются даже в орфографию их, силятся навязать им латинскую азбуку – русские сбиваются комом, упираются на всем своем и не засыпают, потому что им спать не дают. Точно также и Рим, не исполняя постановлений Флорентийского собора, отчуждает от себя унию. Это не секрет, об этом можно говорить, потому что ни Рим, ни Польша не имеют силы перемениться, да если и переменятся, то уже едва ли не поздно.
Украинофильство могло бы здесь развиться и даже начинало развиваться; редко кто не прошел здесь его школою – но украинофильство явилось в Галичине в образе повстанцев католиков и шляхты, студентов, которые кричали о союзе Руси с Польшею и которые думали влиять на здешних священников восхвалением унии. Уважение они к себе потеряли и доверие утратили, потому что здесь во главе народа стоят люди серьезные, знающие Рим и Польшу не из Фраз не из теорий, а горьким опытом.
Чем все это кончится и куда поведет это движение – мудрено гадать; “одна будущность покажет”, говорят здешние русские; вообще крайне осторожные на язык; а я, в качестве путешественника-наблюдателя, только то скажу, что, по моему крайнему разумению, здешнее украинофильство и здешняя уния суть дела поконченные, которые история уже в архив сдала. Сколько я понимаю, еще два-три месяца и благодаря полякам, даже доверие русских к их правительству в Вене пошатнется, тем более, что здесь рассказывают будто и сам Шмерлинг сказал русским, года два назад: “нам все равно, кому вас отдавать: полякам или России – вы, все равно, не наши...”
I I I
Один английский путешественник сравнивал наши московские церкви с египетскими храмами. Сходство, действительно, есть. Мы, как древние египтяне, любим расписывать стены храма хотя вкус этот перешел к нам из Византии: в нынешних греческих церквах в Морее, на Архипелаге, в Цареграде, сколько я мог заметить все церкви расписаны; а по описаниям храмов балтийских славян можно заключить, что это предание очень древнее.
Из всех достопамятностей Перемышля, ни одна так не поразила меня, как маленькая церковь Рождества Пресвятой Богородицы на Болоне. Церковь эта деревянная, обыкновенной южнорусской архитектуры, напоминающей, по выражению Гоголя, тарелку с блинами. Над дверью надпись: Изволением Отца и с поспешением Сына и совершением Святого Духа создася храм сей Рождества Пресвятыя Богородицы року божия 1655 июня 14. Эта ветхая церковка, которую скоро разберут, потому что подле нее уже поставили новую, каменную, так любопытна и так важна в археологическом отношении, что имей средства, я купил бы ее у здешнего духовенства и поставил бы в Москве или в Петербурге на дворе какого-нибудь музеума под колпаком, как домик Петра Великого. А купить или выменять ее можно было бы за иконостас, облачение и церковную утварь для новой каменной церкви, которая о покуда еще не отделана внутри.
Профессор Буслаев много писал и пишет о наших подлинниках и о лубочных картинах, и ищет для них соответствующих типов даже в итальянском искусстве. Я только то могу сказать, что наших типов и нашего стиля иконописи я почти вовсе не видал ни у греков, ни у южных славян и потому считаю их исключительно русскими; но, посмотревши на внутренность этой маленькой церкви – решительно не знаю, великорусский это вкус или южнорусский. Церковь вся исписана. Сначала она была оклеена холстом и на холсте были сделаны рисунки, потом холст ободрался и кто-то на этих прорехах дополнил изображения прямо по дереву. Стиль письма – стиль наших подлинников и виньеток: тот же пошиб, то же сочетание красок – разница только в величине изображений. Правая стена представляет страшный суд, тот самый страшный суд, который великорусам так близко знаком и который изредка встречается и в соседней Молдавии, но преимущественно в притворах. Посредине вьется тот же змей геенна огненная также пасть зубатую растворила; дух святый наверху; владыки, цари, попы идут налево от змия; внизу можно заметить грешников с их муками, хотя низ и сильно стерт боками молящихся. Потолок, тоже сильно поврежденный и заново перебранный, левая и задняя стена представляют те же любимые у нас апокалипсические типы: та жена-блудница едет на звере с необыкновенно длинными шеями; Илья-Пророк на красных конях; Елисей на одной и той же картине представлен в различных позах: словом, все в полном смысле слова чисто русское, или, как у пас называют, византийское, хотя весь этот византизм состоит только в соглашении славянского народного вкуса с требованиями православной церкви. Угла нет нерасписанного в обреченном на сломку храме; куда глаз не взглянет, везде фрески и фрески из знакомых нам образов. Одна только разница – миряне в нашей северной иконописи представляются бородатыми, здесь у них усы и чубы, да свиты XVII века, почти ничем не отличающиеся от нынешних, перемышльских. Чернецы и владыки, судя по этим фрескам а также и по портретам, которые я видел в перемышльской владычной палате, и здесь тоже не носили клобуков, как ввел Никон в подражание цареградской церкви. Но камилавки их, судя по каптырям, были ниже великорусских высоких, как царские шапки. Крест не восьмиконечный, как у нас, а семиконечный, то есть, без верхнего конца. Это тоже народный русский крест; он называется здесь трехраменным и тоже в большой чести. Его везде ставят на церквах, как знамя русской народности и как протест против латинизации. Здешние русские и католики считают его греческим, но у греков есть едва ли не один только экземпляр восьмиконечного креста, если не ошибаюсь, в ватопедском монастыре на Афоне. Предание говорить, что он сделан по образцу креста, явившегося Константину Великому; при Иване III его возили в Россию – не от него ли вошли у нас в такой обычай эти кресты? Здешний трехраменный крест пишется также с копьем и с тростью; под ним также адамова голова, над ним та же надпись: Iсус Христос царь славы; те же заветные буквы ника к.т.м.л. и т. д. Все это не лишено важности в этнографическом и археологическом значениях. Иконостас старый, как сама церковь, и потому безукоризненно уставный, с пророками и апостолами. Алтарь русский... когда у нас, у всех русских племен, вышел из употребления первообразный греческий алтарь из трех полукруглых отделений, собственно алтаря, жертвенника и дьяконника, что до сих пор свято соблюдается в Турции? Триста лет по завоевании Галичины Польшею была поставлена эта церковь, а внутренность ее во всем схожа с современными ей великорусскими церквами – значить православие имело и имеет далеко не малое значение в русской истории и в деле государственного единства народов, называющих себя русскими: это доказывает униатская Галичина, с ее крохотными церквами. Чем более я смотрю на этот край, тем больше убеждаюсь, что – по крайней мере, до половины XVII века – никакие разделения русской митрополии и соединения с Римом не могли поколебать единства русской церкви.
Перед вечностью все прах и суета – философствовать мы можем как угодно, личная вера и личное неверие дело совести каждого, но тому, кто хочет служить русскому народу или, никак не следует забывать, что народ этот, даже в молоканстве, прежде всего глубоко православен, и если подчас, какой-нибудь беспоповец или духобор кричит против православия, то в крике его всегда вы услышите ноту, которая заявит вам, что он собственно не на православие нападает, а на промахи его поборников. Кто знаком с нашими сектантами, тот подтвердит верность моего замечания. В плоть и в кровь вошло православие у русских – я это здесь начинаю понимать. Какие тут унии устоят против веры, служащей выражением народностей? А польская история не сумела понять этого – и оборвалась. Вольны мы верить или не верить в христианские догматы, но не следует нам забывать и упускать из виду, с каким народом мы имеем дело...
Отличие униатских церквей от прочих русских я заметил покуда только в подсвечниках и в колоколах. Запад повесил их колокола по-своему – и неудобно и некрасиво. Не за язык тянут, когда звонят, а самый колокол раскачивают. При соборной церкви в Перемышле висят три колокола: большой, отлитый Снегурским, и два маленькие. Большой, что посередине, будет в рост человека – не умею я определить его пудами – он надтреснут. Есть предание, что Снегурский, услышав что его колокол надтреснул, сказал: “стало быть и мне не долго остается жить”; и в самом деле, в тот год умер. Видел я, как благовестят: хоронили чуть ли не русского помещика Захарьясевича. Четыре мещанина (тоже в долгополых сюртуках) ухватились за рычаги этого колокола и стали его бестолковейшим образом раскачивать. И на вид нехорошо, и звук выходить немузыкальный. Старообрядца нужно бы послать сюда, научить их мелодическому благовесту и указать, как с малыми усилиями можно справляться с большими дзвонами.
Свечи стоять у нас перед каждым местным образом и перед иконостасом, перед праздником, перед святыми дают огромный доход церкви. Об этом здесь не имеют понятия, потому что латинизация ослабила употребление больших подсвечников со вставками для тоненьких копеечных свечек. А между тем Галичина, с ее русским населением в 2,300,000 душ, могла бы давать церкви ежегодно по 118,000 гульденов доходу: я считаю, что каждый мужик может поставить в год 10 свечек, по 1 крейцеру каждая; церковью она будет куплена за пол-крейцера, пол-крейцера пойдет в церковный доходи.. Разумеется, свечи надо продавать в церкви, а не на базаре, как случается это в цареградской патриархии.
Я уже говорил, что в Перемышле есть никольское братство. Существует оно с 14-го августа 1749 года, несколько раз рассыпалось и несколько раз восстановлялось. Снегурский в 1830 году 14-го октября возобновил его, и в соборной церкви висит до сих пор подписанный им устав на язык, на котором здесь говорят и пишут, то есть, на русском с полонизмами. Братство Снегурского не удержалось – его возобновил (в навечерие фоминой недели 1862 года) советник здешнего окружного суда, г. Ковальский. Этот энергический человек, председатель братства, за четыре года своей деятельности, сумел собрать и раздать бедным ученикам до 1000 гульденов, сделать икону Николая Чудотворца для крестных ходов братства, хоругви для соборной церкви, 300 гульденов выдавать в год на церковные свечи (которые здесь, чтобы не забыть, бывают и стеариновые, ставятся почему-то и на латинских алтарях, всунутых в некоторые церкви; путаница у них вообще большая), за 100 гульденов купить место бывшей когда-то в Перемышле никольской церкви, поставить на этом месте дубовый крест, сделанный домашними средствами братчиков; все места, где только были русские церкви, уставить крестами, да еще семиконечными, чтоб народ не забывал своего прошлого, и чтоб будущее поколение не забыло почтить места, бывшие святыми для его предков. Сверх всего этого, накопился еще у братства капитал в 1700 гульденов, который нарастает теперь процентами; на этот капитал будет построена бурса для бедных учеников. Всех же членов братства только семьдесят человек, людей существующих как все здешние русские, только учительством, чиновничеством или священничеством. Ездят наши господа ученые и неученые по Франции и Германия смотреть диковинки, а диковины из диковин творятся на самой земле нашего же русского народа.
Братчик обязан давать по крейцеру каждый праздник – очевидно, дается больше. Заседания бывают ежемесячно. Клирошанин о. Лукасевич заседает от лица владыки. Старенький мещанин управляющий каким-то польским домом в Перемышле, сборщик на церковь во время богослужения. Михаил Осмак – казначей братства для устроения церквей; для поддержания бедных учеников, казначеем в братстве адвокат Козловский. Никогда не бывал я в Малороссии и не понимал, что такое бурсак, это народное создание южнорусской теперь понимаю. Это сын священника, дьяка или мужика (последнее бывает здесь зачастую), который приходит без гроша в кармане учиться в гимназию или в университет. К великой чести здешнего правительства, на трехмиллионное население Галичины есть двенадцать гимназий, с платою по 20-ти гульденов в год с ученика. Но бедные ученики и те, которые хорошо учатся, освобождаются даже от этой платы, так что учиться здесь собственно ничего не стоит. Но чем и как жить ученику? Сами учителя, чиновники и священники берут к себе на дом бедных гимназистов, братство одевает их, обувает. Священники – бедные деревенские попы – присылают в братство крупу, хлеб печеный, масло, муку, и ученики не только сыты, но и одеты. А теперь, если у братства накопится денег, оно им и бурсу построит. Чтоб понять, какова бедность здешнего ученика, приведу счет, поданный одним двенадцатилетним мальчиком в братство за три недели его жизни в Перемышле. Счет этот написан на том мешанном языке, которым здесь все говорят: книг наших нет, газет наших нет а кругом все звучит по-польски.
1) Папіру лібру (десть бумаги) | 18 | крейцеров |
2) Чорнила фляшочку | 10 | » |
3) Стальові пера | 2 | » |
4) За книжку географію | 8 | » |
5) Олувок (карандаш, пол.) | 4 | » |
6) Смалець на чоботы (сало для сапогов) | 5 | » |
7) Русска читанка (книга для чтения) | 25 | » |
8) Xлеб | 10 | » |
9) Пера простіи | 2 | » |
10) Каламарь (чернильница) | 3 | » |
11) Щітки | 11 | » |
100 | » |
Это за три недели. Мать привезла его, дала ему два хлеба и гульден (100 крейцеров) и уехала. Два хлеба он съел, третий хлеб купил, как показывает в счете, и так существовал три недели: по хлебу в неделю! А аппетит у него все-таки, детский. О. Желеховский, законоучитель и надзиратель за положением русских учеников, как член братства взял к себе этого мальчика. У поляков нет ничего подобного – ни братств, ни покровительства учащемуся юношеству.
ОГЛАВЛЕНИЕ |
//design-for.net/page/lvov-galichina-i-moldavija