начало Галичина и Молдавия предыдущая Хлопы I-II следующая Иереи и евреи
Хлопы. Галичина и Молдавия
I I I
Бедуемо мы, пане Василю, бедуемо! Пишить, пане, що грунтов не маемо.
Земли у них нет. Нечего уже считать те леса и выгоны, которые у них паны пооттягали, нечего считать поля, что попереходили в руки набожных сынов Израиля, которые не орут, не сеют, а в житницы собирают: у них земли нет еще по их же собственной бестолковости. Только самые древние старики помнят, что когда-то и у них младший брат на корню сидел; но этот славянский обычай утратили слепые, темные хлопы.
Каждому, кто терся между простонародьем, известно, что у великорусов до сих пор, несмотря на свод законов, сохранился неприкосновенно минорат. На западе – все достается старшему сыну – и земля, и деньги и имя отца; у славян все доставалось младшему. Большая часть славян уже давно утратили это право; славяне его уже не помнят, хотя оно и занесено в известный Tripartium, кодекс народного права в Венгрии, драгоценнейший источник для изучения славянских законодательств. Одни великорусы блюдут завет отцов и объясняют его следующим образом: “Какой же толк выйдет – говорит ваш крестьянин – если я все старшему сыну отдам? Он – уже взрослый, уже на ногах стоит; поразгоняет он братьев своих и сестер, обидит их, на душу грех положит. А таперича, как этто я умру – все мое хозяйство младшему перейдет; а младшему пять годков всего, а всех сыновей у меня четверо. Младой будет хозяином, и старший хозяйствовать будет, пока так не нахозяйничается, что отделиться ему будет можно, новую избу себе поставить и скотину завести. Как это он отделится, так второй брат будет хозяйничать, потом третий: каждому из них охота стоять на своих ногах, свое пепелище завести; бабы их к тому нудить будут; известно бабье дело – вечно грызутся. Пока старшие отделяются, младший подрастет, и, как там ни поразорят старшие его хозяйство, все он не будет нищим, все мало-мало – а изба и хозяйство у него есть”. Был бы такой обычай у немцев, у французов – как бы они о нем кричали, сколько бы томов они о нем написали! Простыня ты, русский человек – ничего дома не видишь! Как не было у тебя порядку без варягов – так вечно ты будешь у дерптских студентов мудрость заимствовать!
Ну, и утратили хлопы это испоконное славянское право, и не дивлюсь я, что они его утратили: над ними целые века пановало римское и магдебургское право, а римское и немецкое право хоть и бестолковы, да разработаны хорошо. До сих пор добрые люди ищут сведений не в избах и не в хатах, а в душных библиотеках и в аудиториях. Библиотеки и аудитории надо посещать; но русскому языку, все-таки, надо у московских просвирень учиться. У просвирень найдется много слов и много выражений, которые никуда не годны, но оне все-таки знают русский язык.
И забыл хлоп о правах младшего сына, и стал делить свой грунт поровну между всеми сыновьями. Община у него уже давно забыта. Делился он, делился и доделился до положения французского крестьянина: всей земли у него два морга то есть, одна десятина, а Шмулю он должен два ренских! Шмуль за два ренских и за рюмку водки присвоит не только землю, но и его на веки вечные своим батраком сделает...
Даже австрийское правительство испугалось – австрийское правительство, которое ничего не знает, ни о чем не заботится, которое все ушло в министерство иностранных дел! Оно запретило дележи и утвердило наследником только старшего сына – пролетариат, все-таки не исчез; работника в дань, все-таки можно иметь за 20 крейц. (двенадцать копеек) на его харчах. Еврей не платит работнику крейцеров. Гой работает ему целый день за кусок хлеба да за шкалик водки...
Крепко промотались все славяне и в духовном, и в материальном отношении, и, не будь нас на севере, не ожидай они, что мы, рано или поздно, явимся к ним на выручку – давным-давно даже с лица земли стерли бы их. Только надеждою на нас и живут они. Поезжайте в любое племя, спросите первого попавшегося мужика, что он думает о Белом Царе, и вы убедитесь, что я не преувеличиваю. Над нами, над великорусами, сбылась и пословица, что младший сын на корню сидит, и сбылась любимая тема славянских, да и вообще индоевропейских сказок, о загнанном, забитом дурачке младшем брате, который и одевается плохо, а бит бывал, и ума большого не показывал, но царский венец и царевна красавица ему достались, потому что на нем лежало родительское благословение, потому что он верен был отеческому преданию. Без всякого сомнения, мы едва ли не самое младшее из славянских племен. Пока на юге и на западе славяне вели уже историческую жизнь, в Залесье, на Оке, креп и развивался никому неведомый новый народ, народ-колонист, племя беглецов с Дуная, с Днепра, с Вислы. Широким своим топором расчищали эти выходцы девственные леса Восточной Европы – до сих пор великорус заклятый враг каждого дерева – ставили села, волости, погосты. Слабые племена туземцев, звероловы, не могли выжить в соседстве пришлых земледельцев. Меря, Мурома исчезли так же, как исчезают теперь в Америке всякие гуроны и ирокезы, как исчезают у нас самоеды, камчадалы, как исчезнут зыряне и башкиры. И вот, когда окрепли колонии, тогда понадобилось им войти в сношения с прочим миром – людей посмотреть, себя показать, явились богатыри – расчистившие дорогу из лесов в Европу, “прямопутную прямоезжую, а залегла та дорога ровно тридцать лет и три года”. И привез Илья, крестьянский сын, муромец, из села Корочарова, светлому князю Владимиру чудо лесное, в тороках связанное – и ахнули светлый князь и дружина его удали богатырской и неведомому богатырю, убранному по-старинному, говорящему архаизмами, неумевшему ни стать, ни сесть по киевскому придворному этикету. И узнали в Киеве, что Русь есть не только в Новгород, в Смоленске, в Полоцк, но еще и на Оке – Русь сильная, обрядная, деятельная. И почесала дружина княжеская чубы и бритые подбородки, глядя на эти древние бороды и косые вороты и догадалась, куда перенесется со временем княжеский престол.
Прошли века. Уж и лесов нет, и уж и окно в Европу прорублено другим Ильей; наши сказки, наши поверья, былины стали собираться и издаваться – и дивятся славяне, видя, что у нас все цело, все не тронуто, все по-старому, как мать поставила, и покачивают они головами и догадываются, куда придется примкнуть им. Что ни толкуй поляки и некоторые самих себя перехитрившие чехи, а славянство за нас, потому что только в нас в одних и есть реальная сила, потому что великорусов 45,000,000, малорусов 15,000,000, а другие народности больше 7,000,000 на племя ни одна себя не сосчитает.
Великое дело, что младший сын на корню сидит. Как много этим объясняется в истории и в этнологии! На Западе младшие братья – враги старшего, по милости которого они лишаются отцовского наследия; у нас старшие жмут младшего, чтоб скорее стать самим на ноги. Запад и Россия – “Разбойники” Шиллера и “Сказка о Трех Братьях”. И бедуют младшие братья в Галичине, и ходят с женами и с детьми по чужим дворам вечными батраками, и мрут с голоду, с тифа, с холеры – бедные жертвы истории, подарившей их сначала могущественными боярами, а потом переделавшей бояр на панов. Пособить их горю не трудно, и священники очень хорошо знают, что надо сделать для спасения народа; но у них силы нет, их никто не слушает; власть в руках поляков и евреев, а немцам – все сполагоря. Немец нанялся быть чиновником и служит так же добросовестно, как дядя его булки печет, двоюродный брат лекарства стряпает, свояк полками командует; немец все будет делать – только жалованье платите ему, но за то и не требуйте от него, чтоб он был прозорливее, чем ему предписано. Бездушный, пунктуальный, воплощенная машина, он не видит из-за чего ему хлопотать, когда он сделал что нужно – и вот он даже и Австрию свою уходил наповал, нанимаясь в ней то в немцы, то в мадьяры, то в поляки, как теперь в бедной Галичине.
У нас, да и не у нас одних, так много писали и кричали, что в Австрии германизуют славян. Действительно, Иосиф II, Меттерних, Бах чуть не целые десятки лет сряду пугали мир этим страшным призраком германизации – и чего ж они добились? Добились, что в каждом селе есть два, много три хлопа, которые знают, с грехом пополам, по-немецки, потому что в солдатах были, образованные люди знают по-немецки, лавочники иногда знают, затем, немецкий язык попадается в официальных бумагах, слышится в больших городах... а славяне как были славянами, так и остались славянами.. Разделят Прусия и Россия Австрию, пройдет лет с десяток, и памяти о немцах не будет. В Прусии другое дело. Там немцы ордами вторгались в славянские села, там вера, обычаи, платье славянское преследовались и истреблялись – так там и германизация могла иметь успех, потому что там она вводилась огнем и мечем. А Австрия хоть и была римскою и германскою империею, но никогда серьезно не думала о немецкой народности, разве в одних Чехах, и то по гуситскому и таборитскому делу. Германизовать Иосиф II начал; официальным языком немецкий сделался вместо латинского, да на том дело и остановилось. Добрые люди кричат караул! немчат славян! а и не подозревают в чистоте сердца, что чиновники-немцы на все способны, но никак не на распространение немецкой народности. Уж если правду говорить, то они сами теряют ее, как поприжмут их молодцы мадьяры или поляки. Чтоб места тепленького не потерять, начнет немец-чиновник клясться и божиться, что он такой же мадьяр и такой же поляк, даже на детей конфедератки понадевает. Припугнут немца-купца или сапожника, что если не пойдет на демонстрацию, никто у него покупать ничего не будет – разом он ославянится или омадьярится, даже библию станет по-польски читать. Какие ему принципы! какие тут убеждения! Он еще с университета знает, что все в мире имеет только относительное значение, что все веры и все принципы важны только в историческом отношении и что, хотя немецкая народность в сущности и стоит бесконечно выше всех других, но пусть же мадьяры побалуют: беды нет, а перед вечностью все - прах и суета: вот кабы мужа Гретхен к теплому месту пристроить, да вдову старого товарища Фогеля усадить где-нибудь кастеляншею или экономкою при казенном заведении! – а там все пустяки...
Из всего этого, я думаю, будет понятно, каким образом галицкий хлоп дошел до того безвыходного положения, в котором я его застал. Бойкий поляк и смирный немец согнули его в три погибели и своим безучастием к его положению, и своими своекорыстными расчетами. Он боится их, ненавидит их молча, и если не берется за косу, то потому только, что забил себе в свою упрямую хлопскую голову, что другой монарха прийде. Спорьте с ним, если хотите, разуверяйте его – вы даже далматина-католика на Адриатическом Море, в этом не разуверите, не то что этого галицкого хохла или такого словака, как тот чернорабочий в Вене, который во время осадного положения твердил мне, что он и его товарищи удивляются и понять не могут, чего же Русский Царь смотрит – уж и прусаки заняли их Славенско (землю словацкую), уж и Цесарь разбит, а Русский Царь не приходит и не берет их себе? И эти люди живут верстах в пятидесяти от Вены!!! Нет-с, тут не то, что граф Голуховский, тут и сам великий Меттерних не спас бы Австрию от Москвы Проклятой. Обнемечить славян не удалось, но удалось, беспутными финансами, ненужными войнами, неосторожною политикою, подорвать в славянах доверие к бедным Габсбургам и потрясти Австрию глубже, чем думают. В крымскую войну Австрия сделала известную демонстрацию против России – ввела войска в Галичину и в Молдавию.
Шанцы копают против русских, хлопство смотрит:
– Прошу пана. С кем это наш Цесарь воевать будет, что сюда столько войска нагнал? Здесь поляков мало, а за кордоном только русины.
– Будем москалей бить, отвечает конфедератка: теперь пришел их час! Франция, Англия, Сардиния, Турция, вся Европа на Москаля, газеты против него, и Австрия теперь тоже на него подымается...
– Прошу его мость, спрашивает хлоп попа: правда, что наш Цесарь идет на Русского Царя?
– Правда! отвечает поп с грустью.
– Прошу его мость – да ведь наш Цесарь только Русским Царем и держится; если он его теперь разгневает, что же будет?
– Политика! отделывается поп.
– Прошу его мость – наш пастух на селе был бы мудрее. Это, должно быть, поляки сбили с толку Цесаря.
Ну, а знают ли в Вене и в Петербурге, чему приписывают славяне неудачи этой войны? Игольчатым ружьям? Нет, просто говорят, что Русский Царь прогневался на Цесаря и не помог ему. Что ж мог бедный Цесарь сделать без Царя? Цесарь так беден, что последний грош с народа берет – ему без Русского Царя нет спасения. Таким-то манером разлагаются исторические государства; без всякой пропаганды мужик теряет в них веру и оглядывается по сторонам за другим монархом. Кто ж виноват? и кто спасет Австрию с Турцией и с Венгрией? Стоит раз позвать иностранцев на помощь, чтоб потерять кредит у своего народа; спасая, в 1849 году, Австрию от мадьярского восстания, мы ее наповал уходили...
Ходит в Вене, в славянских кружках, острота, что во время войны, каждую ночь являлось Цесарю привидение огромного роста, строгой наружности, одетое в русскую военную шинель и в каску, и спрашивало; помнит ли он крымскую кампанию...
Много фантазий роится в человеческих мозгах. Умные и, по-видимому, сведущие люди кричат: австрийская политика! немецкая полиция! русские агенты и русские деньги! Польша в давних границах! германизация! интересы цивилизации! величие католической церкви! центральный европейский революционный комитет и петербургские дипломаты! Слушаешь и вторишь, и благоговеешь! А как подойдешь поближе, да посмотришь, и оказывается, что все эти мудрости – бабьи сказки, которыми невежд пугают, что на деле ничего нет, да и не было. Крикнул кто-то с переполоху: “австрийские интриги!” или что-нибудь подобное, добрые люди перепугались и заревели хором про австрийские интриги, заметались в переполохе, сами уверовали и других уверили. Я начинаю так думать, что, чем больше какой-либо партии будут приписывать ума и ловкости, тем вернее, что эта партия ровнехонько ничего не делает и потому, что чувствует себя под надзором, и потому, что просто на лаврах почиет. Русские агенты, у которых карманы полуимпериалами набиты! – страх! ужас! гвалт! А где же эти агенты? Кто догадается послать их? и откуда набрать их? и где обучить их искусству быть агентами? Мы очень любезны с Европою, приписываем ей ум и политику, какие ей и во сне не снились, она, par galanterie, платит нам тою же самою монетою, думает, что мы не дай Бог какие хитрые и распорядительные. Ну, нам это и лестно – оно хоть и ругают, а все-таки считают нас умными – а разве не приятно иметь репутацию умных людей? Хлебом меня не корми, только умным считай – я за это даже молчать буду.
Нет русских агентов и русских империалов на помощь хлопу. Помещик поляк и чиновник немец гнетут его. Куда он пойдет? к кому?
А вот в селе у него два каменные здания: одно называется церковью, другое – корчмою.
IV
Мрут с голоду хлопы, благодаря панам, евреям, да еще отеческой распорядительности чиновников-немцев!
В следующем году будет опять голод, хоть нынешний и был урожайный - запасов ни у кого нет. Кривда, великая кривда царствует над хлопом в Галичине, и не даром он молит Бога, чтоб Бог дал ему другого монарху.
Хлебных магазинов нет по селам. Были они до французской войны, но тогда правительство забрало хлеб на войско, обещав возвратить его - и не возвратило. Чиновники большею частью немцы – такие же как и везде. Немцу что за дело хлопотать о благе края? Разве для того он надел мундир? Он прошел гимназию, университет, даже доктором права сделался для того только, чтоб обеспечить себя на всю жизнь честным куском хлеба, чтоб жениться на давно любимой синеокой Каролинхен, чтоб мать старуху прокормить, братьев и сестер на ноги поставить. Открылось место ему не в Нейштадте и не в Альтенбурге, как бы ему хотелось, а где-нибудь в Коломые, в Тернополе, в этих Усть-Сысольске и Соль-Вычегодске Австрии – он и туда поехал, меблировал квартиру, накупил посуды, привел дела в порядок, и стал он жить-поживать, да детей наживать. Бумаги у него в порядке, каждая за нумером; упущений нет ни в чем; придраться к нему никто не может: ни начальник, ни подчиненные, даже хлоп не может сказать, чтоб он обижал его. Велят ему вести делопроизводство по-польски – поведет он по-польски; велят по-русски – он и по-русски поведет; велят ловить подозрительных лиц – будет ловить, велят ослабить надзор - ослабит. Если будет приказано ввести застенок и пытку – он и на то готов, прикажут сажать деревья свободы и надеть на себя и не других фригийскую шапку – он и то исполнит, да еще подрядчика найдет на поставку фригийских шапок... Была бы Каролинхен здорова, были бы дети сыты, обуты и одеты, да бутылка пива, да сносный турецкий табак на вечер – а там хоть трава не расти! Он здесь чужой: из-за чего ему надрываться, проекты подавать, реформы производить? ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами; прежде всего кусок хлеба: кусок хлеба, и ничто же разве его; оттого-то немецкий характер и немецкая народность так и симпатичны евреям – свой своему поневоле брат. Войдут поляки в силу, начнут изгонять немцев, вот как теперь – немец мигом в поляка превратится и даже с женою и с детьми станет по-польски говорить, чтоб куска хлеба не потерять. Присоединят русские Галичину с Буковиною – немец присягу даст, что он русский, и из кожи вон полезет, крича о своем русском патриотизме. Бездушный наемник, человек без отечества, орудие в руках того, кто ему жалованье дает, немец ничего не сделал и не сделает для края, пока ему не прикажут. А кто ж ему будет приказывать? Во Львове наместники были тоже немцы, за исключением Голуховского, в Вене министры тоже немцы – они думали о своих детях, племннниках, зятьях, а вовсе не о крае, вовсе не об Австрии. В Пруссии дело другое: там немец дома, там он не варяг – оттого Пруссия и стоит так высоко, а Австрия валится, как Рим, как Византия, опиравшиеся на иноплеменников.
Одни священники хлопотали о заведении хлебных магазинов и вспомогательных касс для хлопов; но что ж сделает иерей против еврея? Еврей бежит к пану, у которого он арендует корчму. Право держать корчму (пропинация) принадлежит исключительно панам и управлению государственных имуществ.
– И что и же будет, ясновельможный пане? и как же то будет? Я не могу больше у пана пропинации держать! Попы бунтуют народ – я разоряюсь, и пан разоряется, и хлоп разоряется, и цесарь разоряется, и все разоряются...
– Что ты, Лейба!? что такое случилось?
– Пан не знает, что случилось? И пусть же пан не знает, что случилось – я не могу держать у пана пропинации; а пойду в Молдавию, в Турцию... Попы бунтуют хлопов. Попам из Москвы за это деньги платят – они имеют на то свой интерес. Если б пану платили, и пан бы тоже бунтовал; если б мне платили, и я бы тоже бунтовал.
– Да что такое?
– Да что такое? Этого мало, что поп им каждое воскресенье говорит, чтоб горилки не пили? А не будут хлопы горилки пить, с чего я буду держать пропинацию у пана, платить пану 400 гульденов в год? с чего Мойше будет платить пану 200 гульденов и Сруйль 300 гульденов? с чего? А цесарю кто будет платить подати? – цесарь с бедного еврея живет? А поп говорит, чтоб даже и в корчму не ходили, а поп заводит читальню в школе для хлопов, казино – точно хлоп пан!? А разве хлоп пан, что ему нужно газеты читать и в казино ходить, о политике толковать? разве это хлопское дело? Я бедный жид, а пан умный человек – пусть пан подумает...
– Ничего из этого не будет – хлоп как был, так и останется...
– Пусть пан так думает, как пан умеет, и пусть пан заплатит мне 529 гульденов 27 крейцера, которые мне пан должен; пусть пан найдет себе другого жида, а я не могу держать пропинации, если пан на все согласен, что поп делает. Вчера поп стал собирать с хлопов подписку под прошение в наместничество, чтоб позволено было хлопам ссыпку сделать, хлебный магазин завести. Хлопы не будут у меня брать хлеба, когда им нужно, а я разве горилкою панскою живу? И живу тем, что хлопам хлеб даю весною, а осенью назад отбираю с небольшим процентом.
– За корец полтора корца? Эх ты, Лейба!
– Бывает, что за корец и два корца – кому до того какое дело? Не плачу я пану за пропинацию? Не плачу я цесарю? А теперь разве хлоп пойдет ко мне за хлебом? Пусть пан делает как хочет, а я не буду держать корчмы.
– Ступай, Лейба, домой и спи спокойно. Я сделаю так, что ничего не будет...
– А так еще хочет поп устроить им волостной банк... И боюсь, пане; пусть пан отдаст мне мои 529...
– Иди, иди, ничего не будет. Я во Львов напишу...
Выходит Лейба на улицу (veni, vidi, vici). Идут хлопы.
– Ге, вы, гои! Аким, Петруню, Микита, Бучко! ходите сюда!
– Що вам, пане Лейбо?
– Дело к вам; пойдемте со мною в корчму.
– Не ма коли.
– Дурни! я вам горилки поднесу.
Хлопы переглядываются. Они сейчас обещались священнику не ходить к Лейбе.
– Ну? чего там? скорее! У меня тоже времени нет...
И хлопы идут, как бараны.
- Вот вам кварта горилки; вот вам закуска. Мне нужны возы под хлеб... после поговорим... вы мне свезете... у меня коротко. Ну, что ж у вас там банк будет, и магазины будут?
– А як же! Его мость добру раду дали.
– Ге! Ицек horscht du! Айзек! Абрум! Хайка! Слушайте все – теперь наши хлопы будут паны! Теперь им уж не нужно будет жида...
– И по скольку процентов будет хлоп платить в банк? спрашивает Айзек.
– По пяти, отвечает хлоп.
– А на полтора ренских пять процентов – сколько будет? смеется Ицек.
– И кто считать будет? кричит Хайка.
– А что крысы будут в магазине делать? Може его мость их за хвосты привяжет, чтоб хлопского хлеба не ели?
– А правда ли, спрашивает Абрум: – что его мости гроши нужны выдавать дочь замуж?
– А он умный человек, его мость, говорить Айзек: ему бы не попом быть, а пропинацию держать. Умеет с дурнями с хлопами дела делать.
– Пейте, пейте! Я еще кварту поставлю, трещит Лейба: мне здесь уж недолго торговать. Я и пану сказал, что не буду больше пропинации держать. Заводите банк, казино, магазин – доброе дело! доброе дело!
– А если вашей Горпине – слухайте Микита – нужна будет шляпка – теперь вы панами уже будете – я сейчас достану! хохочет Ицек.
Ну, на том и конец. А если не конец, если хлопы не дали себя одурачить, то прошение идет по инстанциям в наместничество. В Австрии, как во всяком образованном государстве в Европе, нельзя ногу на ногу переложить без разрешения центральной власти. Месяца через три приходит ответ, что, «так как, в настоящее время, правительство уже занято начертанием общих правил для заведения сельских касс, запасных магазинов и тому подобных учреждений, то проект просителей будет отослан на рассмотрение компетентной комиссии, которая препроводит свое мнение выделу краевого сейма. Сей же, постановивши свое заключение, передаст оное на будущее заседание сейма, и буде сейм утвердит оный проект большинством (2/3 поляков и 1/3 русских), то по рассмотрении оного комитетом министров, будет положение сие представлено на утверждение высочайшей власти...»
Далеко улита едет, скоро ли доедет? А по дороге христолюбивые паны да человеколюбивые евреи стоят...
Дождливое лето 1864 г. да сухое лето 1865 года – и неурожай, и голод. Голод был такой, что даже евреи осунулись в лице, сами ничего не ели, чтоб найти денег – дать в долг на вексель бедным хлопам. Голод произвел тиф. Мерли хлопы от голода – распухали и умирали, мерли хлопы от тифа – горели в жару и умирали. А тут прусская война из-за Шлезвиг-Голштейна и из-за преобладания в Германии – набор и подати. Покуда били прусаки хлопов-солдат под Садовою, под Кралевым Градцом, дома хлопы мерли от холеры – корчились и умирали. Не хочет ли кто усыновить ребенка? В Галичине и в Буковине, теперь, в глухую осень, по полям, по большим дорогам, под окнами корчмы, в которую вы зайдете, найдете вы кучи детей, круглых сирот, в одних рубашонках, с бледными лицами, которые попросят у вас крейцер - они с голоду умирают. Дайте им крейцер и помолитесь, чтоб зима была холоднее, чтоб бедные дети не мучились долго! И давал крейцер и молился за упокой души этих невинных жертв чиновничьей непредусмотрительности, жидовско-польского расчета и церемонливости нашего общества, несмеющего вырвать их из рабства.
Впрочем, что ж? Львовский сейм ассигновал пятьсот тысяч гульденов для вспомоществования голодным. Раздавали эти деньги, разумеется, паны, а никак не русские священники – надо ж показать хлопству, что оно от панства зависит и что панство печется об нем. Эти полмиллиона отправились, разумеется, опять-таки в еврейские карманы.
Да если б и не голод, как будет жить хлоп без леса и без выгона? Тюрьмы полны хлопами, суда завалены делами о порубках и потравах. Хворостом из панского леса хаты не натопишь, потому что хворост не скоро наберешь, а скотину надо ж пасти. И выгоняет хлоп к пану, а не то к другому хлопу скотину прямо в овес!.. Это, положим, преступление; но потравы и неумышленно делаются. Поля и луга в Галичине не огорожены, скот пасут дети: перешла корова или лошадь канаву – и плати за потраву, и выкупай скотину. Начали в последнее время паны давать хлопам леса и выгоны – уж лучше я и писать не буду в каком количестве! Когда Галичина перейдет к России, русское правительство ахнет на чудеса, которые найдет в тамошних межевых книгах.
Подать – три четверти годового дохода. Уменьшить ее австрийское правительство не может, потому что оно в долгах по уши, потому что оно все еще хочет играть роль великой державы. Недоимки страшные! Собрать их одна возможность – послать войска на экзекуцию, и я был невольным свидетелем, как в Буковине, в волости Глыбовой, расставлялись солдаты по квартирам и как плакали хлопы. Я тогда был под арестом и сидел в канцелярии волостного писаря... Буковины я хорошо не знаю – мне не дали ее осмотреть, меня выслали из Австрии; но там, сколько я видел, народ также разорен помещиками-немцами, как в Галичине польскими панами. И в Буковине, и в Галичине евреи царствуют самодержавно. Разница одна: в Галичине хлоп – ждет Русского Царя, в Буковине мужик ждет Турка, потому что он помнит, что некогда был под Турком, и что под Турком у него ни панов, ни жидов, ни тяжелых податей не было. Нечего и говорить, что занятие нами Буковины будет праздником для мужиков...
Да что я, наконец, говорю все о хлопах, да о мужиках; будто они одни желают русского монарху? От Кракова до Черновцов, по железной дороге, в отелях, в кофейнях, в банке, наконец, с кем я ни разговаривал, даже немцы, даже сами поляки только того и ждут, что придет новое правительство. Подати разоряют всех; судопроизводство бюрократическое, борьба партий, неверие в политическую будущность Австрии, падение курса, постоянная перемена монеты все заставляет желать нового, прочного правительства, опирающегося не на принцип, не на системы, а прямо на народ. Сильно ошибется тот, кто буреть судить о Галичине по “Часу” и по “Газете народовой”, по подтасованным овациям Голуховскому. Между самими польскими агитаторами, членами сейма и представителями польского дела зародилось более, чем сомнение в возможность Речи Посполитой. В среде их возникает партия за Россию, не потому, чтоб эта партия любила Россию, но потому что она видит, что Польше один выход, – утонуть в панславизме. Напрасно у нас стараются немечить Польшу за Вислою: это огромная ошибка. История мазуров поворачивается совершенно в другую сторону; между поляками, очень влиятельными, есть люди, жаждущие примирения и соединения с нами. Жаль, что нельзя приводить имен – я мог бы доказать, что говорю правду и что знаю коротко дело.
ОГЛАВЛЕНИЕ |
//design-for.net/page/hlopy-prodolzhenie-galichina-i-moldavija